* * *
Атласная шуба Алексея была тяжелой, и в ней я чувствовал себя неприятно. Из памяти Алексея я выудил сегодняшнюю дату — пятнадцатое апреля, но это по старому стилю. А если переводить на привычный мне календарь, то выходил уже самый конец второго месяца весны, в моем будущем особо отчаянные уже чуть ли не в майках бегали. Но в семнадцатом веке идти даже по Кремлю без подобающей одежды и с непокрытой головой было, видимо, решительно невозможно, ещё заподозрят в какой-нибудь ереси, от такое и царские дети не застрахованы. Ерёмка, кстати, оделся много скромнее и легче — у меня в памяти всплыло название «зипунок», тут же исправленное внутренним Алексеем на ещё более странное «охабень».
На паперти Вознесенского собора я окончательно уверовал, что оказался в теле царевича за три с половиной сотни лет до своего рождения. Это был не тот Кремль, который я знал относительно хорошо, с его дворцами — Большим, Теремным и концертным, — с Царь-пушкой и Царь-колоколом и входом в Грановитую палату.
Я же поначалу даже не узнал места, где мы находимся — и лишь потом, посмотрев налево от церкви, которую моя память назвала церковью святого Георгия, я увидел хоть что-то знакомое. Это была башня с воротами, очень похожая на Спасскую, которая определенно не могла быть Спасской, но была именно ею. Те же форма и цвет и, наверное, расположение, а всё остальное… Всё остальное осталось в будущем. На башне и часы были — большие, со странным циферблатом, разделенным на двадцать четыре части, на которых было около восьми часов утра. Я читал про эти часы, их убрали, когда Петр купил где-то в Европе нормальный механизм, тот, что бил каждые пятнадцать минут и в XXI веке. Но сейчас даже до Петра оставалась года три, а до часов — больше тридцати. И я замер, не в силах сдвинуться с места и оторвать взгляд от этого свидетельства глубокой старины.
В моем времени все строения в этой части Кремля давно снесли под корень, вместе с монастырями и церквями, а на освободившемся месте построили здание, которое называли странно — 14-й корпус Кремля. Саркофаг царицы, у которого я осознал себя в этом времени, ещё в тридцатые оказался в подвале Архангельского собора — вместе с могилами остальных цариц и великих княгинь. Новое здание было убогим и устаревшим, кажется, его собирались вот-вот сносить, и у нас на кафедре некоторые особо деятельные ученые очень рвались покопаться в фундаментах Чудского и Вознесенского монастырей. Я их энтузиазма не разделял — по моим представлениям, строили тогда капитально, а культурный слой на месте этого корпуса наверняка перекопан метров на десять в глубину.
Ерёмка чуть тронул меня за локоть, намекая, что пора бы поторопиться, и я величаво — во всяком случае, я старался сделать это именно так — кивнул и двинулся дальше, мимо Георгия, по не слишком широкой улице, ограниченной каменным зданием с одной стороны и забором с другой. Я только и мог, что мысленно задавать вопросы типа «что это» — и получать ответы. Чудов монастырь, снесенный в тридцатых вместе с Вознесенским; двор Морозовых; двор князей Черкасских, которых сейчас возглавляет некий Михаил Алегукович; церковь Благовещения, такая же небольшая, как и церковь святого Георгия, — часть Крутицкого подворья.
Ивановскую площадь я узнал сам — сейчас она была больше похожа на площадь, чем в моё время. Колокольня стояла одна, без притулившегося у неё Царь-колокола; три церковки — Николы Гостунского, Александра Невского и Черниговских чудотворцев; здание приказов — царь вроде задумал перестроить эти столетние развалюхи, но пока судьи, дьяки и подьячие теснились в этом покосившемся от времени убожестве.
Узкий проход на Соборную площадь — и знакомые мне храмы: Архангельский и Успенский. Красная лестница в Грановитую палату и старый дворец Алексея Михайловича, от которого в моё время остался только спрятанный во дворе Большого Кремлевского дворца Теремной дворец. Мы прошли через Красные ворота, перед Спасом на Бору свернули вправо и по Постельной лестнице поднялись сразу на второй этаж — или на первый по здешней нумерации; первый был подклетью и для жилья не использовался. Прошли по открытой террасе вдоль всего этажа, вошли в низкую дверь и, наконец, оказались у ещё одной двери, у которой Ерёмка отступил в сторону. Его в комнаты Симеона Полоцкого почему-то не пускали — память царевича молчала, но мне было не до этого. Да и объяснение, наверное, самое простое — сословное же общество.
— Жди здесь, — бросил я и толкнул дверь.
Она не открылась. Я чертыхнулся про себя и потянул её за тяжелую чугунную ручку.
* * *
Внутри было пусто. Большой массивный стол, заваленный бумагами и книгами — вид у всего этого был очень подходящим для архива древних актов, но я сомневался, что смог бы найти там хоть что-то из этого, хотя и не мог полностью исключать разные совпадения. Черненая доска на смешных ножках, на которой написана какая-то цифирь; рядом на чем-то вроде высокого табурета — грязная тряпка и кусок мела неправильно формы. Самого Симеона не было. На всякий случай я заглянул в следующую комнату, но и там никого не нашел.
Я подошел к доске, взял мел и провел неровную линию. Это был природный минерал, рисовал он плохо, но при известном трудолюбии пользоваться им было можно. В будущем его смешивали с чем-то — я забыл, с чем именно — и придавали форму брусочков, которые не крошились и не слишком сильно пачкали пальцы. Я положил мел на место и попробовал отряхнуть пальцы; потом всё же не выдержал и вытер их тряпкой. Получилось, но не слишком хорошо.
Я со скепсисом посмотрел на заваленный рукописными бумагами стол, за содержимое которого ученые с моей кафедры многое могли отдать. Но я подавил желание покопаться в этих залежах — рукописный церковнославянский язык не был моим коньком, я