Я подошел к нашему штабному костру, стараясь скрыть свое волнение от Дорохова. Поручик, облаченный в потрепанный мундир, запятнанный кровью врагов, в это время рассматривал сундук средних размеров, обитый металлическими пластинами. Двое наших денщиков как раз вскрыли его с помощью штыков, и откинутая крышка явила свету зимнего дня внутреннее пространство сундука, доверху заполненное золотыми и серебряными монетами. Усевшись на бревно напротив, я внимательно смотрел и на это великолепное богатство, и на героического поручика, сумевшего добыть его. Но, в глазах у Федора отражалась не столько гордость за ценный трофей, сколько глубокая печаль.
— Этот сундук с полковой казной мы отбили у французов вместе с их обозом и пушками. Но, что толку в золоте, серебре и прочем богатстве, если сердце разрывается от боли? — произнес Дорохов, откидывая с лица прядь волос, прилипшую к глубокой окровавленной царапине, оставленной возле его левого виска вражеской саблей в недавнем бою.
Я кивнул, проговорив:
— Да, за каждым боевым трофеем стоит не только слава победы, но и горечь потерь.
В этот момент я увидел в руке у Федора большую бутыль зеленого стекла с дорогим трофейным французским бренди, из горлышка которой он сделал очередной большой глоток, сказав мне:
— А знаете, ротмистр, иногда мне кажется, что ветер, налетая порывами и завывая в этих старинных камнях, уносит с собой шепот воспоминаний о потерянных жизнях и о несчастной любви.
— Внутри вас пропадает поэт, — заметил я.
— Нет, князь. Дело совсем не в том. Просто я все еще тоскую по Терезе, — ответил Дорохов, глядя в огонь, как будто там, среди языков пламени, он мог увидеть лицо этой бедняжки, которой не повезло поймать шальную пулю и умереть молодой. А Дорохов продолжал говорить:
— Почему-то каждый раз, когда я влюбляюсь, судьба оборачивается ко мне самой жестокой своей стороной. Тереза была такой красивой, такой светлой, такой живой… И мы с ней танцевали… И вот теперь ее нет… А во всем виновата эта проклятая война!
Я тоже вздохнул, вспомнив о собственных утратах. Но, что мог знать поручик, переживавший недавно потерю девушки, с которой у него даже не успели развиться близкие отношения, о том, что я вообще потерял весь свой привычный мир двадцать первого века? Потому я просто сказал ему:
— Война забирает не только жизни, но и меняет все вокруг.
— Наверное, я не умею приносить счастье, — продолжал Федор говорить о своем. Голос его стал тише, когда он добавил:
— А знаете, ротмистр, Тереза такая не первая, кому знакомство со мной принесло смерть. Возможно, что я проклят. И для меня каждая битва — это моя попытка забыть любовь. Я нахожу успокоение лишь среди звуков выстрелов и звона клинков.
— Вы не одиноки в своих страданиях, поручик, — сказал я, не зная, как начать с ним сейчас разговор об интригах австрийцев, которые теперь волновали меня в первую очередь. И я добавил:
— Мы все потеряли на войне что-то важное, но именно память о тех, кого мы любим, делает нас сильнее.
Дорохов поднял взгляд, его глаза блестели в свете огня, когда он проговорил, отхлебнув еще из своей трофейной бутылки:
— Может быть, однажды, когда все это закончится, я снова смогу найти счастье. Но сейчас сердце мое очерствело. Потому я способен лишь воевать и ненавидеть врагов. И я сражаюсь не только ради живых, но и за тех, кто ушел навсегда. За память о них.
Поручик протянул мне еще одну трофейную бутылку, и я отхлебнул обжигающий напиток вместе с ним. Но, расслабляться сейчас было нельзя. Отставив бутылку в сторону, я все-таки решился сказать, как есть:
— Вот что, поручик, я только что говорил с австрийским графом. И не хочу скрывать, что мы попали в скверное положение. Граф намекнул мне, что среди австрийцев есть силы, которые могут захотеть нас уничтожить. Здесь зреет какой-то заговор. И, возможно, что к нему причастен сам граф вместе с виконтом и бароном.
Я увидел в глазах Дорохова смесь беспокойства и решимости. И он проговорил вполне уверенно:
— Пусть только попробуют! Солдат осталось мало, но теперь у нас есть пушки, а у австрийцев их не видно.
И я кивнул, соглашаясь, что у нас имеется весомый аргумент в виде трофейной артиллерии.
Эпилог
Следом за австрийским ополчением к руинам чумного монастыря постепенно стягивались обозы. Они везли не только еду, порох и палатки, но и клетки с птицами. То были почтовые голуби, которых граф Йозеф Бройнер-Энкровт насобирал из разных мест. И у него теперь подобралась солидная коллекция пернатых, которых он предполагал использовать в качестве летающих курьеров в самое ближайшее время. Ведь ему предстояло отправить голубей с вестями в те города и замки, из которых птицы были вывезены, поскольку по всей стране планировался сбор новых полков ландштурма.
Внутри старинного монастыря австрийцам пришлось поделить территорию с русским отрядом князя Андрея, но, это не сильно смущало графа, потому что этих русских оказалось немного. Выдержав несколько кровавых стычек с французами, они понесли значительные потери. И у князя осталось чуть больше половины роты. В то время, как под командованием у самого графа находился полнокровный пехотный полк, собранный из опытных резервистов, ветеранов прошлых сражений, которые только что продемонстрировали свою выучку, покончив с французскими гусарами буквально в два счета. Австрийцы вовремя пришли на помощь русским. Потому граф не ожидал со стороны князя Андрея никакого подвоха, отлично зная, что русские — народ благодарный, а русский князь — человек благородный, соблюдающий правила чести и верность союзническому долгу.
Вот только, граф пока не решил, как сам поступит с князем. То, что этот князь услышал о заговоре от баронессы фон Шварценберг, конечно, нервировало Йозефа. И потому он, освободив виконта Леопольда Моравского из-под ареста, немедленно позвал его в свой полковничий шатер, чтобы посоветоваться. Выглядел виконт после всего произошедшего с ним неважно, отеки и тени вокруг его глаз вместе с землистым цветом лица красноречиво свидетельствовали о том, что накануне он перебрал горячительного. Впрочем, сам виконт и не скрывал этого.
— Спасибо, что вытащили меня из этой передряги, — проговорил усатый толстяк, грузно опустившись на раскладной походный стул, обтянутый прочной парусиной. Леопольд Моравский явно чувствовал себя неловко, опустив глаза и разглядывая в свете походного очага свой большой перстень с эмблемой