Человеческое воображение – еще одно царство, царство, тотализирующее все принципы образов, действующие в трех царствах: минеральном, растительном и животном. Посредством образов человек обретает способность завершить внутреннюю геометрию, подлинно материальную геометрию всех субстанций. С помощью воображения человек предается иллюзии возбуждения информационных потенций всех видов материи: он наделяет подвижностью твердую стрелу и мягкую пулю – он заостряет враждебную минеральность твердого и способствует вызреванию округлых плодов мягкого. Как бы там ни было, материальные образы, образы материи, создаваемые нами для себя, являются чрезвычайно активными. Об этом почти не говорят – и все-таки они начинают поддерживать нас с того момента, как мы проникаемся доверием к энергии наших рук.
V
Если диалектика твердого и мягкого позволяет с такой легкостью классифицировать импульсы, доходящие до нас от материи и выносящие решения относительно воли к труду, то, по-видимому, по предпочтениям, оказываемым образам твердого или мягкого – так же, как и по любви к некоторым мезоморфным состояниям,– можно проверить многочисленные выводы характерологии. Несомненно, в значительной своей части характер является продуктом человеческой среды, а его психоанализ опирается преимущественно на среду семейную[25]. Именно в семье и тесных социальных кругах мы видим, как развивается социальная психология противления. В характере есть множество черт, которые даже позволяют определить его как систему защиты индивида от общества, как процесс противостояния обществу. Стало быть, психологии противления необходимо изучать преимущественно конфликты между «Я» и «Сверх-Я».
Однако же мы намереваемся внести лишь крайне ограниченный вклад в столь обширную проблему. Характер утверждается в часы одиночества, столь благоприятствующие воображаемым подвигам. Эти часы полного одиночества автоматически представляют собой часы вселенной. Человек, покидающий общество и устремляющийся вглубь своих грез, наконец-то смотрит на вещи. Возвратившись к природе, человек возвращается и к своим преображающим потенциям, к своей функции материального преображения – если только он удаляется в одиночество не для того, чтобы скрыться от людей, но с тем, чтобы унести с собой силы труда. Одна из наиболее привлекательных черт романа «Робинзон Крузо» – в том, что это повествование о жизни в кропотливом труде, о предприимчивости. В активном одиночестве человек стремится рыть ямы, долбить камень, резать древесину. Он стремится обрабатывать материю, преображать ее. В таком случае человек – это уже не просто философ, глядящий на вселенную, но неутомимая сила, противящаяся вселенной, противящаяся субстанции вещей.
Дюмезиль[26], подводя итоги одной работы Бенвениста[27] и Рену[28], говорит, что противник индоиранского бога победы «скорее среднего („Сопротивление“), нежели мужского рода, скорее неодушевленное понятие, чем демон, <…> (битва) по существу ведется между богом нападающим, агрессивным, подвижным <…> и „чем-то“ противящимся, неповоротливым, пассивным»[29]. Итак, сопротивляющийся мир не сразу получает право на то, чтобы быть личностью; прежде всего боги труда должны бросить ему вызов, чтобы вывести из состояния анонимного оцепенения. Дюмезиль упоминает бога-плотника Твастара[30], у которого (как у «Сына») есть собственные произведения. Таким образом, здесь уловлен поливалентный смысл «Творения». Образ Творения изношен, а также замаскирован чрезмерной абстрактностью. Однако же в полезном труде оно вновь наделяется смыслом, распространяющимся на самые разнообразные сферы. В труде человек удовлетворяет творческую потенцию, приумножающуюся посредством многочисленных метафор.
Когда некая материя, непрерывно обновляющаяся в своем сопротивлении, не дает нашему ручному труду стать машинальным, труд этот возвращает нашему телу, нашим энергиям, нашей выразительности, самим словам нашего языка первозданные силы. Посредством обработки материи наш характер сливается с нашим темпераментом. В действительности общественные дела чаще всего проявляют тенденцию к тому, чтобы создать в нас характер, противостоящий нашему темпераменту. В таком случае характер можно назвать группой компенсаций, цель которых – замаскировать все слабости темперамента. Когда компенсации являются слишком уж негодными и поистине плохо связанными между собой, на сцену полагается выйти психоанализу. Но ведь сколько дисгармоний от него ускользает в силу одного того, что он занимается лишь социальными инстанциями[31] характера! Психоанализ возник в буржуазной среде и довольно часто пренебрегает реалистическим и материалистическим аспектами человеческой воли. Обработка предметов, направленная «против» материи, и представляет собой своего рода естественный психоанализ. Он дает шансы на скорейшее излечение, поскольку материя не позволяет нам обманываться относительно наших собственных сил.
Как бы там ни было, отдельно от социальной жизни и даже до сопряжения материалов с ремеслами, наличествующими в обществе, нам необходимо рассмотреть воистину первичные материальные реальности в том виде, как их предоставляет природа, – и как соответствующие приглашения к проявлению наших сил. Лишь тогда мы доберемся до динамических функций рук, далеко и глубоко проникнув в бессознательное человеческой энергии, туда, где ничего не подавляется здравым рассудком. В таких случаях воображение бывает взрывным или связывающим, оно вырывает с корнем или запаивает. Чтобы увидеть, как обнаруживаются диалектические потенции ручного труда, достаточно дать ребенку несколько разнообразных веществ. Эти изначальные силы следует познавать с помощью трудовых мускулов, чтобы впоследствии измерять их экономию в продуманных творениях.
Здесь мы делаем выбор, вводящий наши исследования в узкие рамки. Мы выбираем не вождя клана и не директора металлургического завода, а именно рабочего-мастера, участвующего в битвах с субстанциями. Воля к власти как социальное господство нашей проблемой не является. Желающий изучать волю к власти фатально принужден анализировать в первую очередь символы царственности. Тем самым тот, кто философствует о воле к власти, поддается гипнозу мнимого; паранойя социальных утопий вводит его в искушение. Воля к труду, которую мы намереваемся изучить в данной работе, мгновенно избавляет нас от мишуры всяких регалий; она с необходимостью выходит за пределы сферы знаков и мнимого, сферы форм.
Разумеется, воля к труду не может делегироваться, она не может пользоваться трудом других. Она предпочитает делать, а не заставлять. И тогда труд создает образы собственных сил, он одушевляет труженика материальными образами. Труд помещает труженика в центр мироздания, а не общества. И если для обретения жизненной силы труженику бывают необходимы чрезмерные образы, он заимствует их у демиургической паранойи. Демиург вулканизма и демиург нептунизма – земля пылающая и земля отжигаемая – предлагают противоположные виды избыточности воображению, обрабатывающему твердое, и воображению, обрабатывающему мягкое. Кузнец и гончар повелевают двумя разными мирами. Благодаря само́й материи своего труда, в само́м проявлении своих сил они обретают видéния мироздания, видéния, современные эпохе Творения. Труд – по самой сути субстанций – напоминает Книгу Бытия. Посредством одушевляющих его материальных образов он имагинативно воссоздает саму материю, противящуюся его