Толпе, сам превращаюсь я в толпу,
Я вижу собственное угасанье:
Как бледность, слабость, немощность толпы,
Ее безликость и убийственная серость
В меня проникли и во мне растут,
Ежеминутно становясь всё больше.
Всё это выше слабых сил моих.
Действительно: как, будучи конечным,
Я смог бы бесконечность превозмочь?
Вот так толпы, процессии ничтожность,
Вдруг став на миг ничтожностью моею,
В итоге достигает своей цели —
Единственной, простой, но непреложной, —
Меня прикончить самоутвержденьем.
В конце концов она меня убила
(своим сначала сделав отраженьем,
а после — затянув в упадок свой,
который оказался безграничным).
Вот так, хоть круть, хоть верть, хоть ты что хочешь —
Я или сам заткнусь, или меня заткнут,
А значит, всё зазря — толпа одержит верх.
Что почему? Да просто потому, что
Она всегда одерживает верх.
Стенограмма метафизической пресс-конференции демона в Варшаве 20 декабря 1963 года
Я, конечно, знаю, что вы в меня больше не верите. Знаю, но мне все равно, верите вы в меня или не верите. Это меня не касается, это исключительно ваше и только ваше дело. Понимаете, господа? Мне это абсолютно безразлично, а если вдруг оно меня когда-нибудь и заинтересует, то только как какой-нибудь природный курьез, порой привлекающий ум исследователя. Ум, говорю я, ибо во всем, что я делаю, во всем, что испытываю, конкретный предмет не имеет значения, ни малейшего. То, что вы считаете меня несуществующим, ничуть не уязвляет моего самолюбия, ибо не тщеславен я и не хочу казаться вам лучше, чем я есть на самом деле, и даже таким, каков я есть, я просто хочу быть, быть тем, чем я есмь, и больше ничем. Ваше неверие не препятствует осуществлению ни одного из моих желаний, ибо все мои желания уже исполнены. Мне безразлично, будет мое существование признано или нет, мне важно лишь одно — чтобы дело разрушения не ослабло. Ваша вера, равно как и ваше неверие, в то, что я существую, никак не влияет на объем выпавшего на мою долю тяжкого труда.
Иногда меня удивляют причины этого вашего неверия, не то чтобы меня это специально интересовало, а так, мимоходом, что-нибудь задержит на мгновение мой взгляд, и тогда я всматриваюсь в ваш жалкий скептицизм, как вы всматриваетесь в какого-нибудь паука, ползущего по стене. Меня озадачивает та легкость, с которой вы расстались со своей верой, удивляет меня и то, что, когда неверие продвигается вперед, я всегда первый становлюсь его жертвой. «Становлюсь жертвой» — так говорят ради красного словца, но на самом деле никакой «жертвой» я не являюсь. Однако неверие начинается как раз с моей персоны, потому что легче всего расстаться со мной, с дьяволом. Потом настанет черед ангелов, потом Троицы, потом Бога. Получается, что дьявол — самая чувствительная часть вашего воображения, самая свежая добыча, которую еще не успели надежно спрятать, самая молодая ткань веры вашей, а может, просто вгоняющий в стыд тоненький нарост на ней, на вере, неприятный, неудобный для воспоминания, с неловким чувством в памяти хранимый. Но встречаются и настоящие верующие, те, кто верит истово, с жаром, порой с яростью, так вот, даже они дьявола в своей вере избегают, не вспоминают о нем, робко отводят взгляд, а когда заговоришь с ними, то молчат, сами не знают, полностью расстались с ним или, может, какая-то клетка их души всё еще ощущает его присутствие, а если и ощущает, то делает это уже не так активно, постепенно угасает, умирает, сжимается, и образ дьявола проваливается в забвение. Что ж, и это тоже меня устраивает.
Иногда я захожу в церковь, слушаю проповеди, внимательно слушаю, без ухмылок, спокойно. И раньше-то было редко, а сейчас всё реже случается, чтобы какой проповедник, да хоть бы бедный приходский священник, стоя на амвоне, вспомнил обо мне. Ни на амвоне, ни в исповедальне, ни где бы то ни было. Как по вашему, почему? То-то и оно! Стесняется! Да, просто стесняется, что про него скажут, мол, темнота он, простак, в сказки верит, не поспевает за духом времени, а ведь Церковь не может быть в стороне от духа времени. Не может? Действительно, говорят богословы, Церковь поспешает за духом времени, иногда даже опережает его, смело идет, не боится нового, но, добавляют они, эти изменения касаются только формы, только оборотов речи, только внешнего убранства, но никак не мистического начала, не веры, не почитания Бога. Как же так, господа богословы? А как же быть со мной, позвольте спросить, хотя, как я уже сказал, всё это мне абсолютно безразлично. Где во всем этом место для падшего ангела? Я что — всего лишь фигура речи, всего лишь красное словцо, которым можно разбрасываться и менять как перчатки? Неужели сатана — всего лишь modus loquendi, façon de parler?11" Способ стимулирования вялой фантазии верующих, который в любой момент можно чем угодно заменить? Или же, господа, это абсолютная действительность, бесспорная, признанная традицией, в Святом Писании явленная, Церковью в течение двух тысячелетий обсуждаемая, ощутимая, пронизывающая, реальная? Так почему же вы, господа, избегаете меня? Небось боитесь издевок маловеров, боитесь, что вас куплетисты в кабаре протащат? Это с каких это пор вера стала бояться насмешек язычников и еретиков? На какой путь вы ступаете? Если от основ веры вы отступать начнете из опасения быть осмеянными, чем же тогда вы кончите? Если сегодня жертвой ваших опасений падет дьявол, то завтра неизбежно — Бог. Вы, господа, позволили идолу современности, боящейся не только роковых вопросов, но и прячущей от вас саму их возможность, позволили этому идолу околдовать себя. И не ради своей выгоды я говорю об этом — что я! — говорю это вам и для вас, как бы забывая на мгновение о собственном призвании и даже о своей обязанности вносить сумятицу в умы и дела. Не один я говорю об этом. Можно еще поискать и найти монаха или священника, которые громогласно в отчаянии напоминают о правах дьявола, к вере призывают, упадок Церкви осуждают, о священной традиции напоминают. Только кто слушает их? Да и сколько их, этих голосов, вопиющих в пустыне? Оглохшая Церковь, бегущая наперегонки со своим временем, хочет быть современной, передовой, гигиеничной, функциональной, эффективной, бодрой, моторизированной, радиофицированной, научной,