Поехал домой. В купе с ним были еще три женщины, а он одичал за эти годы, не знает, как и разговаривать. Спрашивают: «Откуда вы?» Ответил: мол, из такого-то города, еду домой… «Что там делали?» — «Работал». И все. Они с ним заговаривают, а он молчит. Спать ложился — фуражку под одеялом снимал, стеснялся: голова-то бритая!.. Потом не выдержал, рассказал, что отбывал срок, домой едет… Сошел на своей станции, видит — мать с соседками в церковь идет. Согнулась вся, состарилась. «Из-за меня, идиота!» — подумал он раскаянно, заплакал: сердце у Васи доброе, характера только нет. Мать увидела его: «Васенька?» И села… Пока его не было, старший брат женился на девчонке, с которой Василий встречался, матери не помогал. Зашел Василий вечером в чайную — и брат там. Взяли вина, разговаривают. «Брат деньги достает рассчитываться, а я уже заплатил: «Побереги свои». Мать пришла, взяли и ей красненького, конфет шоколадных — я опять расплатился. Брат сидит, глаза кровью налились…» Уехал он сюда, потому что видеть брата не хотел.
Вот такие ребята работают на Ала-Тау. Вечерами костер жгут, песни поют, на воскресенье в тайгу уходят. И я с ними. Утром встанешь: желтое медленное солнце, горький аромат смолы и дерева, стеклянный звон Бискамжи. И тишина. Потом зажикает мотор самосвала, загремит ключ, заработает движок, застучат пилы в лесоцехе, затарахтит бульдозер…
Как-то прихожу я на пилораму, ребята сидят мрачные.
— Да вот, — отвечает Василий, — прочел я нынче в газете, опять Эйзенхауэр свои там какие-то штуки устраивает…
— Ну ладно, а если всерьез?
Толик отводит глаза, покашливает, потом начинает рассказывать, что сегодня утром он пошел умываться на Бискамжу, вылез на берег, видит — идет по дороге человек с ружьем. И сказал ему этот человек, что лучше, мол, уезжайте отсюда подобру-поздорову. Не уедете, зимней одежки не заводите: до зимы никто не доживет. Поплывете, мол, по Бискамже ногами вперед до самого Сталинска.
— Ну, а как он выглядит, этот «человек с ружьем»?
— А я не разглядел.
— Испугался?
Толик с вызовом:
— Испугался!
— Ну и что же делать надумали?
— Уезжать отсюда надо, — это Виктор-фотогразф скаал. — Начальнику отдела кадров соберем с получки по полсотни, он паспорта отдаст. А то Васю вон приходили «золотари» ночью искать, как бы нам всем тут концы не сделали…
Я знала, что кое-кто из ребят, в том числе Толик с Васей и Виктор, ходят по субботам в Бискамжу: выпить, поухаживать за тамошними девушками. Раза два у них случились серьезные драки с «золотарями» — рабочими ближних золотых приисков. Дядю Васю ребята просто волоком притащили, дней десять ходил перебинтованный. Есть у Василия такое невеселое качество: стоит немного выпить — и уже глаза белые, себя не помнит, лезет в драку. Действительно, один раз золотари пришли ночью к ребятам в палатку: «Мы его отучим с топориком бегать, концы сделаем!» Ладно, Михаил проснулся, ребят разбудил. Все это я знала, но как-то не хотелось думать об этом: такая хорошая погода, веселые девчата рядом в палатке, и вообще раз в жизни хочется написать что-то лучезарное…
Ребята натянуто молчали — видно, хотели обсудить дела между собой. Пошла я на Бискамжу, послушала, как она грохочет, ворочает камни, но успокоения это мне не принесло. Никакой человек с ружьем мне не встретился. Села на старом пне неподалеку от котлопункта, стала думать. Может, Денисову телеграмму дать?
Смерклось. Тарахтел километра за полтора отсюда трактор, пели где-то возвращающиеся с работы девчата. Голоса далекие, негромкие, расплываются и повисают отдельными стеклянными звучками в отсыревшем воздухе. Тайга почернела, слиплась в сплошное, мохнатое. Небо над ней еще вечерне-голубое, тянутся розовые полосы, серые туманные пряди — там закат. Света с каждой минутой становится меньше, а если оглянуться назад — там небо уже грязно-серое, тяжелое, мрачное.
У котлопункта горит неяркая лампочка, глухая стена соседнего дома освещена желто и спокойно, — что-то напоминает мне это желтое пятно во тьме, не помню что… Проехала машина, луч света от фар сначала лизнул дорогу, потом уперся в стену дома. В сверкающем, клубящемся облаке пыли возникла девчонка — высокая, платье облепило фигуру, а голые до плеч руки и лицо ослепительно светятся…
Кто такая — Людка, что ли? Впрочем, у той, по-моему, и платья-то здесь нет, на танцы в брюках ходит, хоть и дразнят ее по-прежнему ребята стилягой. Почему это семнадцатилетней девчонке Людке здесь не трудно, а здоровенному двадцатитрехлетнему дяде Васе трудно?..
И вообще я иногда становлюсь тупой и наивной и не могу понять: почему люди не могут жить просто и покойно? Ну хотя бы так, как мне сказал недавно плотник Юозас Юкнавичус из бригады Рентелиса: «Я живу так, как я хочу. Но моя жизнь идет между жизнями других людей, не задевая их. Мне так жить нравится». Моя жизнь тоже идет между жизнями других людей, не задевая их: мне не много надо. Почему другим надо так много: драться, подсиживать, выживать друг друга, пытаясь выхватить кусок пожирней, воевать?.. Нет, вообще-то я понимаю сама все, что можно сказать на этот счет, но иногда я становлюсь тупой и наивной и искренне недоумеваю…
Подошел Василий, сел рядом на корточки.
— Что посоветуешь, тетя Майя? Как скажешь, так и сделаю, так судьба моя и пойдет… Как-то у нас на станции я с девушкой-диспетчером точил лясы пьяненький. Идет состав, я прыгнуть хотел. Она говорит: «Не прыгай, я мотовоз остановлю, следом идет». Как послушал? Мать иной раз на шее висела: «Васенька, не прыгай!» И то бросался. А ее вот послушал. Может, там и смерть бы меня нашла: сильно пьян был… И тебя послушаю, скажи, что мне делать?..
— Что сказать?
— Уехать мне или оставаться?.. Боюсь, покалечу я тут кого-нибудь пьяный. А у меня судимость, значит, все — концы мне!.. А я домой не поеду, в город. Женюсь. Есть у меня там девочка. Когда напьюсь пьяный, она уведет меня, спать уложит. После попросит: «Не пей, Васенька…» Не пью долго, держусь, совестно вроде, когда по-хорошему-то просят… Ребятишек я еще больно люблю. Напечем с ней штук пяток, пусть растут, обработаю…
Если быть вполне честной, то мне тогда очень хотелось сказать ему: «Не уезжай, останься!» Осиротеет поселок без его долговязой длиннорукой фигуры,