Народ в бригаде очень разношерстный: Людка только кончила школу, Женя уже года три работала продавщицей, Тоня-маленькая, тоже местная, работала на золотых приисках, а Маша Фиалкова — бывшая учительница. Маша очень слабенькая, работа на бетоне для нее тяжеловата. Впрочем, ей уже предлагали в роно с осени пойти учительницей в школу взрослых.
— Коллектив у нас был очень хороший, — рассказывает мне Маша, а я записываю, — директор отругает кого-нибудь, а после собрания все танцуем вместе. Лежала ночью на диване — обращение. И чего-то в голову мне вошло: поеду и поеду. Тут мое место любой займет, а там… Директора прошу: отпустите… Куда бы еще, говорит, не отпустил, а туда — ничего не скажешь… В вагоне женщина говорит: «Ой, девчонки, да куда вы едете, да там, кроме вербованных и заключенных, никого нет, тайга, холод, поселков нет!»… Настроение упало, лежу на полке, мысли такие все невеселые… В Ачинске пересадку делали, обедали. За столом какой-то мужчина спросил, куда едем, тоже махнул рукой. Совсем упало настроение. До Оросительной доехали — степи, тоска, никто встречать не пришел… Двадцатого июня приехали в Аскиз. И тут нас встретили хорошо, цветы таежные всем поднесли. Жарки и марьин корень, например, я впервые увидела. Оркестр, митинг был, Женя выступала от новоприбывших. Столовую нам предоставили, обед хороший. Самое главное — увидели, что и тут люди живут… На Ала-Тау приехали, поставили нас сначала ямы под фундамент рыть, а потом перевели на бетонные работы. Тяжело было очень, мозоли натерла, кровяные. Теперь огрубели руки, ничего…
Вечером новоселы разводят костер и поют песни, едва не до свету. Я сижу с ними, тоже гляжу на красное высокое пламя, слушаю. Не пою, потому что не умею. Утром не могу разлепить глаза, поднять голову: все тело сведено, ломит. Невозможно даже взять расческу: мозоли склеились, пальцы будто скованы судорогой. Встаю — и не расчесавшись, только покрыв голову платком, лезу в кузов со всеми. Значит, вот как вам приходилось тут на первых порах?.. Попробуй напиши, как болят кровяные мозоли, если у самой их никогда не было! Впрочем, были, но давно — заросли, и я забыла: в юности память забывчива, тело заплывчиво. Эти не забуду.
Ужинаем в котлопункте. Котлопункт — это не столовая и не ресторан, но тем не менее место, где кормят. На земляном полу — дощатые столы на козлах; повариха накладывает полуторалитровые миски доверху: здесь не оставляют. Компота берут по поллитровой банке, а то и по две на брата.
У окошечка очередь, шум, жара. Женя крикнула мне:
— Я на всех беру, занимай стол!
Рядом с раздачей сидели какие-то парни. Один из них — долговязый, в сапогах и серой рубахе без воротничка — спросил:
— Скажите, сколько времени?
— Без четверти пять.
— Что это — «без четверти»?.. Вы нам объясните, мы не понимаем по-городскому.
— Дядя Вася, не придирайся! — сказал другой.
«Дядя Вася»? Ему года двадцать четыре — доброе, хитрющее, светлое какое-то лицо.
— Без пятнадцати.
— Понятно. Спасибо, еле выпросил…
Когда мы ели, дядя Вася громко нес какую-то чушь, видно, чтобы привлечь мое внимание. У него получается забавно, невольно все смеются.
Поднялись уходить, он сказал мне:
— Вы бы вот к нам на пилораму зашли. Муха говорит: «Пилорама — сердце стройки». Изучать жизнь надо, товарищ корреспондент, а то напишете: комсомольцы, патриоты, покорять…
— Не напишу, — обещаю я.
…— Корчевка пней бульдозеристом вручную, снять бульдозер с пня и отнести на расстояние десять метров… Оплатить повременку по пятому разряду за открывание дверей на пикете.
— Тухта, не оплачивать!
Хохот.
— Разгонка ветра и планировка дыма, подтяжка солнца… Главный инженер Сагайдак заказал для кого-то гроб. Мастер выписал столяру наряд: «Сделать гроб для главного инженера с заготовкой и отстрожкой материала…»
Снова хохот.
— Ишмухаметов, — говорит Муха, — а это что за тухта? Твои девчата на сорок, а не на шестьдесят метров битум таскали, я точно помню!
— Мало на сорок.
— Прокурор добавит.
— Да не работали вы там кувалдами и клиньями, черт побери! Ломами работали, а кувалдами и клиньями нет! Вторая группа грунта…
Конец месяца, закрытие нарядов. Я сижу на подоконнике в конторе, слушаю разговоры, шутки и объяснения, обращенные ко мне. У меня зажили, заросли толстой желтой кожей мозоли, я загорела до цвета сосновой коры, я даже растолстела, потому что ем страшно, никогда у меня не было такого аппетита.
Все здесь знают меня в лицо, и я всех знаю, все здороваются со мной, заговаривают, объясняют свои нужды. Местная достопримечательность дядя Миша Белозеров, у которого двенадцать собак (он собирает всех приблудных задохлых щенков), который еще известен и тем, что чифирит, зовет меня уже по имени и «моя симпатия», просит написать о нем в газету. «Так и напиши: дядя Миша Белозеров. Двенадцать собак. Семеро накладывают, а я один таскаю. Алебастр мешками…»
Побывала я и на пилораме. Вернее, хожу туда довольно регулярно, «собираю материал».
Когда я пришла первый раз, пилорама молчала, около нее возился, отвинчивая гаечным ключом болты, какой-то парень, остальные сидели на штабеле бруса, покуривали, разговаривали. Естественно, когда я подошла, шутки посыпались так густо, что я еле успевала вникать в их смысл.
— Познакомьтесь, — предложил дядя Вася, указывая на парня, сидящего рядом с ним. — Это наш Витя, он непьющий. Мы пьющие, а он нет.
— У нас в палатке трое непьющих, — поддержал его «Женькин» Михаил. — Стол, столб и Витя.
— На свои не пьет, — продолжал дядя Вася, — да когда не подносят. Витя с нами лето проживет, а осенью уедет. Он фотоаппарат привез и машинку. Хотите сняться? Три рубля карточка. Подстричься? Тоже три рубля. Он осенью чемодан денег увезет жене.
Витя невозмутимо посмеивался, видно, ему плевать было на то, что там о нем говорят. Я уже слышала о приехавшем подзаработать Вите, даже видела почти у всех глянцевые групповые и одиночные фотокарточки, изготовляемые им, лесенкой подстриженные затылки. Действительно чемодан денег