«Убей».
Мало кто испытал это счастье – слышать голос Всевышнего!
Скрипнула дверь, в барак вошёл Азимшок, двоюродный брат лучшей подруги жены.
– Тадбир, ты не туда молишься. Кибла в другой стороне.
Пример истинного благочестия. Отец кроткой прелестной дочери, являющейся Тадбиру во снах, и трёх сыновей, держащих в строгости и послушании кафирскую школу. Будет справедливо, если Азимшок войдёт в Джаннат в числе первых.
«Убей».
Тадбир вскочил на ноги. Рукоять молотка будто сама запрыгнула ему в руку, и в тот миг по телу разлилось тепло. Словно небесный свет облачил праведника во вторую кожу, сделал маяком, на который как мотыльки слетятся заблудшие души. Так же светилось и лицо Азимшока.
Азимшок закричал, не иначе как от благодарности. Пусть приземлённый разум противится благим переменам, душа стремится к ним всем своим естеством. Тадбир бил твёрдой рукой, быстро и метко: не пристало ему множить страдания. Уже через несколько секунд Азимшок растянулся на полу, на пробитом виске наливалась гранатовая точка. Мгновение – и она, лопнув, стекла на пол искрящимся ручейком. Глаза остекленели, но свечение праведной души усилилось; отделившись от тела, она взмыла к потолку и прошла сквозь него, чтобы поскорее предстать перед Создателем.
Сердце Тадбира переполняла радость. В какое замечательное время протекает жизнь скромного и благочестивого человека! Тадбир вышел на улицу, и – о чудо! – он был не один. Белый свет лучился из других, из Избранных. Их праведность превращала обнесённую забором стройку в колыбель будущего! Мир становился всё светлее, и всё больше людей слышали Слово Создателя и повиновались ему.
Как это прекрасно!
Вдруг сладкоголосое пение затихло, вытесненное безобразным нечестивым мотивом. В разум ворвались слова на чуждом, едва понятном Тадбиру языке кафиров:
Добрый, щедрый наш Отец,
Мы несём благую весть!
Наступает Рождество,
Скоро станет хорошо.
Скоро грянет Страшный суд:
Одни там, другие тут.
Просыпайтесь, мертвецы!
В путь-дорогу нам идти.
В путь-дорогу нам пора.
Многодетная семья
Марширует в райский сад,
Чтоб остаться навсегда,
Чтобы вечно видеть свет
И не думать о еде.
Чтобы пиво и зелец
Не тянули нас к земле.
Не тяни и ты, Отец,
И отсыпь нам горсть конфет!
Ведь Зелёный Ламантин
Любит щедрых и худых.
Добрый, щедрый наш Отец,
Мы несём благую весть!
Вот и песенке конец.
Кто не слушал, тем попец!
Песня искажалась, надкусывалась помехами. Если в непристойных звуках и была какая-то запретная прелесть, то треск сгубил её полностью и безвозвратно. Праведный гнев всклокотал в Тадбире: заглушать голос Бога гадким нечестивым нытьём – это кощунство, святотатство, которое нельзя стерпеть! Тадбир бросился к радиоприёмнику, глашатаю мерзости, и разбил его о ближайший бетонный блок. Неверные закричали от досады и злости, а маловерные отшатнулись. Они не слышали голос Бога, не чувствовали себя его дланью и не были ею. Недостойные.
Тадбир дрался как лев, отбиваясь от тех, кто мнил себя хозяином этой земли, и их шакалов. Он был не один. Братья, ободрённые примером, в порыве доблести накинулись на неверных и друг на друга. Через крики и кровь спадали оковы греха, рвались цепи, тянувшие в ад. Тадбир видел всполохи чёрного пламени и серого призрака, зажигавшего дьявольские костры; видел гурию, грациозно порхавшую между машинами и мешками с цементом. Низменное в его душе стремилось к ней, жаждало догнать её, овладеть ею, но брат по вере не дал отступить от пути истинного.
Могучий воин Тадбир опустился в грязь с отвёрткой в сердце.
***
Что-то переменилось в воздухе, Вика почувствовала это. Не запах, не температура, но что-то неуловимое. Появилась тяжесть, духота, как перед грозой. Небо оставалось чистым, но свет солнца как будто потускнел, посерел. Шум работы затух постепенно, двигатели и механизмы умолкли почти одновременно. Если ветер и не остановился, то крался на носках, как школьник, припозднившийся с возвращением домой. Повисла столь удручающая тишина, что Вике представилась огромная толпа, глядевшая на кого-то с таким осуждением, какое ещё надо заслужить.
Напряжение тянулось жёсткой резиной, но не факт, что стрелки на механических часах или цифры на электронных отмерили и минуту. Словно дельфин или летучая мышь, Вика ощутила, как из одной точки разошлись волны, только не отдельным органом, а всем телом. Брошенный камень оживил сонный пруд. Ещё один. Ещё.
За забором закричали. Крик оборвался почти сразу. На смену пришли звуки, которые нельзя услышать. Музыка космоса, мгновения тишины. Затем едва заметный треск, будто спичку зажгли и тут же погасили, но пламя уже лизнуло связку бикфордовых шнуров. Огонь бежит быстро и почти незаметно. Вспыхивают лужи пролитого бензина – у заправочных колонок, рядом с автомобилями.
Строители оставляли свои места и стекались в набиравший силу водоворот насилия, а вслед за ними и охрана. Даже из будки у ворот вывалился дежурный и, поправляя на ходу ремень, бросился в эпицентр.
От ловли рыбы в мутной воде Вику всё ещё отпугивал красный зрачок камеры наблюдения. Вскоре погас и он, а камера заискрилась и задымилась. Евгений не терял зря времени.
«Пора!»
Вращая головой в ожидании засады, Вика выскочила из укрытия и юркнула под шлагбаум. Если бы не шум, то стройка показалась бы заброшенной. Бараки опустели, а если кто-то и оставался вне кровавой потасовки, то спрятался и пережидал – «не всем ведь Женя нагадил в мозги». Лёгкий шаг терялся в сонме яростных криков и призывов к порядку. Петляя между техникой и грудами стройматериалов, Вика старалась не глядеть на толпу, но не могла перестать её чувствовать. «Ком пульсирующей злобы» – так бы охарактеризовала Вика кровожадную биомассу, пожирающую и переваривающую саму себя в паре десятков метров от ворот, на том месте, где когда-то стоял дом детства. Ещё девочкой Вика исследовала большую его часть в компании Ултара и тёти Алисы. Но были и уголки, в которые они не заглядывали. На месте одного из таких и велась битва всех против всех, будто совершалось ритуальное жертвоприношение, подкормка голодных духов человеческой кровью…
Мамино крыло – так остальные члены семьи называли те комнаты, подсобки, чердаки и подвалы. У входов в них не хотелось находиться, словно двери и пороги основательно и регулярно окуривали угарным газом или сероводородом. Даже если Мать разрешала войти и удушье чудесным образом прекращалось, Вика не задерживалась внутри дольше, чем необходимо, и дело вовсе не в недостатке любопытства. Крыло было государством внутри государства, домом в доме, где половина помещений служили полноценными спальней, ванной, кухней, а назначение остальных оставалось загадкой. Крыло казалось особым измерением, куда Мать уходила