– У-у-у! У-у-у!
– Ббух! Трах! – раздалось опять. – Бух!
И он вдруг вспомнил, как однажды в земской управе, когда он разговаривал с бухгалтером, к конторке подошел какой-то господин с темными глазами, черноволосый, худой, бледный; у него было неприятное выражение глаз, какое бывает у людей, которые долго спали после обеда, и оно портило его тонкий, умный профиль; и высокие сапоги, в которых он был, не шли к нему, казались грубыми. Бухгалтер представил: «Это наш земский агент».
«Так это был Лесницкий… вот этот самый…» – соображал теперь Лыжин.
Он вспомнил тихий голос Лесницкого, вообразил его походку, и ему показалось, что возле него ходит теперь кто-то, ходит точно так же, как Лесницкий.
Вдруг стало страшно, похолодела голова.
– Кто здесь? – спросил он с тревогой.
– Цоцкай.
– Что тебе тут нужно?
– Я, ваше высокоблагородие, спроситься. Вы сказали давеча, старшина не нужен, да я боюсь, не осерчал бы. Приказывал прийтить. Сходить нешто?
– Ну тебя! Надоел… – проговорил с досадой Лыжин и опять укрылся.
– Не осерчал бы… Пойду, ваше высокоблагородие, счастливо оставаться.
И Лошадин вышел. В сенях покашливали и говорили вполголоса. Должно быть, понятые вернулись.
«Завтра отпустим этих бедняков пораньше… – думал следователь. – Начнем вскрытие, как только рассветет».
Он стал забываться, как вдруг опять чьи-то шаги, но не робкие, а быстрые, шумные. Хлопнула дверь, голоса, чирканье спичкой…
– Вы спите? Вы спите? – спрашивал торопливо и сердито доктор Старченко, зажигая спичку за спичкой; он был весь покрыт снегом, и от него веяло холодом. – Вы спите? Вставайте, поедем к фон Тауницу. Он прислал за вами своих лошадей. Поедемте, там, по крайней мере, поужинаете, уснете по-человечески. Видите, я сам за вами приехал. Лошади прекрасные, мы в двадцать минут докатим.
– А который теперь час?
– Четверть одиннадцатого.
Лыжин, сонный, недовольный, надел валенки, шубу, шапку и башлык и вместе с доктором вышел наружу. Мороза большого не было, но дул сильный, пронзительный ветер и гнал вдоль улицы облака снега, которые, казалось, бежали в ужасе; под заборами и у крылец уже навалило высокие сугробы. Доктор и следователь сели в сани, и белый кучер перегнулся к ним, чтобы застегнуть полость. Обоим было жарко.
– Трогай!
Поехали по деревне. «Бразды пушистые взрывая…»{375} – думал вяло следователь, глядя, как пристяжная работала ногами. Во всех избах светились огни, точно был канун большого праздника: это крестьяне не спали, боялись покойника. Кучер молчал угрюмо; должно быть, соскучился, пока стоял около земской избы, и теперь тоже думал о покойнике.
– А у Тауница, – сказал Старченко, – когда узнали, что вы остались ночевать в избе, то все набросились на меня, почему я это вас с собой не взял.
На выезде из деревни, на повороте, кучер вдруг крикнул во всё горло:
– С дороги!
Промелькнул какой-то человек; он стоял по колена в снегу, сойдя с дороги, и смотрел на тройку; следователь видел палку крючком и бороду и на боку сумку, и ему показалось, что это Лошадин, и даже показалось, что он улыбается. Мелькнул и исчез.
Дорога шла сначала по краю леса, потом по широкой лесной просеке; мелькали и старые сосны, и молодой березняк, и высокие молодые, корявые дубы, одиноко стоявшие на полянах, где недавно срубили лес, но скоро всё смешалось в воздухе, в облаках снега; кучер говорил, что он видит лес, следователю же не было видно ничего, кроме пристяжной. Ветер дул в спину.
Вдруг лошади остановились.
– Ну, что еще? – сердито спросил Старченко.
Кучер молча слез с козел и стал бегать вокруг саней, наступая на пятки; делал он круги всё больше и больше, всё удаляясь от саней, и было похоже, что он танцует; наконец вернулся и стал сворачивать вправо.
– С дороги сбился, что ли? – спросил Старченко.
– Ничего-о-о…
Вот какая-то деревушка, ни одного огонька в ней. Опять лес, поле, опять сбились с дороги и кучер слезал с козел и танцевал. Тройка понесла по темной аллее, понесла быстро, и горячая пристяжная била по передку саней. Здесь деревья шумели гулко, страшно, и не было видно ни зги, точно неслись куда-то в пропасть, и вдруг – ударил в глаза яркий свет подъезда и окон, раздался добродушный, заливчатый лай, голоса… Приехали.
Пока внизу в передней снимали шубы и валенки, наверху играли на рояле «Un petit verre de Cliquot»[25]{376}, и было слышно, как дети топали ногами. На приезжих сразу пахнуло теплом, запахом старых барских покоев, где, какая бы ни была погода снаружи, живется так тепло, чисто, удобно.
– Вот и прекрасно, – говорил фон Тауниц, толстяк с невероятно широкой шеей и с бакенами, пожимая следователю руку. – Вот и прекрасно. Милости прошу, очень рад познакомиться. Мы ведь с вами немножко коллеги. Когда-то я был товарищем прокурора, но не долго, всего два года; приехал сюда хозяйничать и здесь состарился. Старый хрен, одним словом. Милости прошу, – продолжал он, очевидно сдерживая свой голос, чтобы не говорить громко; он и гости поднимались наверх. – Жены у меня нет, умерла, а это, рекомендую, мои дочери. – И, обернувшись, он крикнул вниз громовым голосом: – Скажите там Игнату, чтобы завтра подавал к восьми часам!
В зале находились его четыре дочери, молодые девушки, хорошенькие, все в серых платьях и одинаково причесанные, и их кузина с детьми, тоже молодая и интересная. Старченко, который был знаком с ними, тотчас же стал просить спеть что-нибудь, и две