«Авторских философских размышлений нет в сочинениях Чехова. И уж тем более нет их у чеховских героев. Философствовать, обнаруживать силу мысли – просто не в их возможности. Ведь все они – даже самые лучшие благородные люди – очень далеки по характеру своего интеллекта от Рахметова, Базарова, Константина Левина, Ивана Карамазова… Социально-философская проблематика возникает у Чехова как бы мимоходом, исподволь, в окружении случайных, бытовых, обыденных мотивов»[7].
Справедливое во второй части, это суждение вряд ли точно в первой. Герои Чехова рассуждают, философствуют много и на самые разные темы.
«Рассказ выходит скучноватым. Я учусь писать „рассуждения“ и стараюсь уклоняться от разговорного языка. Прежде чем приступить к роману, надо приучить свою руку свободно передавать мысль в повествовательной форме. Этой дрессировкой я и занимаюсь теперь», – признается Чехов в пору замыслов романа «Рассказы из жизни моих друзей» (А. С. Суворину, 28 ноября 1888 г.; П 3, 79).
Словно стесняясь, он разрешает философствовать героям, а себе приписывает лишь рассуждения.
Дрессировка осуществлялась в большом несобранном цикле идеологических повестей, которые оказываются важным звеном чеховского мира-романа. С 1887-го по 1896 г. Чехов почти ежегодно обращается к жанру рассуждений, восемь текстов этого времени выстраиваются в почти непрерывную цепочку: «Огни» (1887), «Скучная история» (1889), «Дуэль» (1891), «Палата № 6» (1692), «Рассказ неизвестного человека» (1893), «Черный монах» (1894), «Дом с мезонином» (1896) и «Моя жизнь» (1896).
Как и в случае с другими жанрами, Чехов незаметно преобразует философский жанр, приспосабливая его к своим потребностям. В этих текстах возникает жанровая модель, повествовательный архетип, последовательно реализуемый в каждом конкретном случае.
Главный герой – интеллигент, иногда пытающийся избежать сословной судьбы (неизвестный человек, Мисаил из «Моей жизни»), но неспособный не размышлять – по привычке, долгу или даже обязанности (хотя профессиональный философ, магистр Коврин, уступает в этом смысле профессору-медику из «Скучной истории»).
Почва, фундамент чеховской повести (в чем ее очевидное отличие от идеологических романов Достоевского) – быт: история любви («Дом с мезонином») или адюльтера («Огни»), осложненная семейными конфликтами («Скучная история», «Моя жизнь»), профессиональными притязаниями («Черный монах»), общественными проблемами («Дуэль», «Палата № 6», «Рассказ неизвестного человека»).
Но бытовая линия сюжета, достаточная для сценок и повествовательных рассказов, дополняется линией идеологической – сценами диалога, спора (в «Скучной истории» – насыщенного интеллектуального монолога). Может показаться, что эти размышления и споры нужны лишь для характеристики героя. «Называется он так: „Скучная история (Из записок старого человека)“, – объясняет Чехов замысел одной из самых важных и одной из первых в этом жанровом ряду повести. – Самое скучное в нем, как увидите, это длинные рассуждения, которых, к сожалению, нельзя выбросить, так как без них не может обойтись мой герой, пишущий записки. Эти рассуждения фатальны и необходимы, как тяжелый лафет для пушки. Они характеризуют и героя, и его настроение, и его вилянье перед самим собой» (A. H. Плещееву, 24 сентября 1889 г.; П 3, 352).
Однако за привычной писательской иронически заниженной самооценкой (невозможно представить, чтобы он хотя бы раз воскликнул: «Ай да Чехов! Ай да сукин сын! Ай да молодец!» или гордо произнес: «Сегодня я гений!») скрывалась вполне сознательная установка, длинная собственная мысль. Бытовые диалоги в идеологических повестях перерастают в сокращенные философские повести, Чехов вдруг предстает «Достоевским в домашних тапочках».
Писатель воспроизводит практически весь интеллектуальный репертуар эпохи, распространенные среди современников-интеллигентов формулы жизни: поздненародническую идею терроризма в «Рассказе неизвестного человека» (не случаен первоначальный обобщающий вариант заглавия повести – «В восьмидесятые годы»); теорию «малых дел» в «Доме с мезонином»; близкую Толстому идею опрощения, жизни «трудами рук своих» в «Моей жизни» (характерно, что и здесь Чехов думал об обобщенном варианте заглавия – «В девяностые годы»); философию исключительной личности, вознесенной над толпой и работающей для ее блага, в «Черном монахе»; вульгаризированную философию беспросветного пессимизма, «мировой скорби» в «Огнях», такую же поверхностную позицию скептицизма в «Палате № 6»; мировоззрение мирного «сциентизма» в «Скучной истории» и агрессивного социал-дарвинизма в «Дуэли».
Всякий раз исследование очередной «общей идеи» ведется сходным образом. Она не оспаривается прямым логическим путем, сомнению подвергается жизненная позиция исповедующего ее героя; таким образом, идеологическая линия сюжета поверяется и разрешается опять-таки в области бытовой.
Оппонентами-протагонистами, вступающими в непримиримый идеологический спор в «Палате № 6», становятся пациент и врач, чиновник Громов и доктор Рагин.
Громов действительно заболевает манией преследования и попадет в психиатрическую больницу провинциального городка вполне заслуженно. Но в ходе диалогов с Рагиным он производит на доктора впечатление единственного «умного и интересного человека», встреченного за двадцать лет.
Рагин – очередной чеховский вариант Обломова, в руках которого оказывается, однако, не только собственная жизнь, но и судьбы других людей. «Андрей Ефимыч чрезвычайно любит ум и честность, но, чтобы устроить около себя жизнь умную и честную, у него не хватает характера и веры в свое право». Поэтому царем и богом в психиатрической палате становится не доктор, а тупой и жестокий сторож Никита, убежденный в том, что «их (больных. – И. С.) надо бить».
Каждый человек – домашний философ. Но эта практическая философия, в отличие от профессиональной, формируется особым путем: она вырастает из собственного опыта и обычно служит оправданием (самооправданием) уже сложившегося образа жизни. «Мы живем под принудительной силой реальности»? Если это так, проще и спокойнее обосновать сложившийся порядок вещей, чем выступить против него.
Флегматичный, уклончивый, обходительный Рагин уверен, что он ничего не может изменить в сложившихся в больнице порядках, но, если бы и мог, вряд ли бы стоило это делать. «Да и к чему мешать людям умирать, если смерть есть нормальный и законный конец каждого? Что из того, что какой-нибудь торгаш или чиновник проживет лишних пять – десять лет? Если же видеть цель медицины в том, что лекарства облегчают страдания, то невольно напрашивается вопрос: зачем их облегчать? Во-первых, говорят, что страдания ведут человека к совершенству, и, во-вторых, если человечество в самом деле научится облегчать свои страдания пилюлями и каплями, то оно совершенно забросит религию и философию, в которых до сих пор находило не только защиту от всяких бед, но даже счастие».
Философских союзников Рагин находит в стоиках (они прямо упоминаются в тексте) и Шопенгауэре (параллели с его философией «мировой скорби» не раз проводили исследователи). Понимающего собеседника – в почтмейстере (даже его профессия навевает гоголевские ассоциации), который, по мере фабульного развития, за маской забавного пошляка обнаруживает холодный оскал вора и мерзавца.
Обрушивает успокоительные идеологические построения как раз сумасшедший Громов. «Одним словом, жизни вы не видели, не знаете ее совершенно, а с действительностью знакомы только теоретически. А презираете вы страдания и ничему не удивляетесь по очень простой причине: суета