– Я про Хомяка спрашивал, – напомнил Курочкин.
– Про Хомяка? – переспросил Альберт Семенович и задумался. – Точно! – наконец вспомнил он. – Был такой. Здоровенный бугай! Тоже начинал как сутенер, а потом в бригаде беспредельщиков оказался. Они его брали на выезды для мебели. Приезжают какого-нибудь барыгу трясти и выставляют вперед этого шкафа. Но ту бригаду вроде местные перестреляли, потому что ты хоть и по беспределу ходишь, но в городской общак скидываться обязан.
– Бригаду Хомяка пересажали всю, – наконец-то вступил в разговор хозяин дома, который закончил раздавать карты. – Хомяк свое оттарабанил. Что с ним было потом – мне доподлинно неизвестно, но он все время просил у меня в долг… А неделю назад его застрелили…
– Значит, я заходчик, – приступил к игре Ничушкин, – мои шесть пик, как положено.
Он заглянул в свои карты и негромко запел:
Когда качаются фонарики ночные
И темной улицей опасно вам ходить,
Я из пивной иду, я никого не жду,
Я никого уже не в силах полюбить.
Мне девки ноги целовали, как шальные,
Одной вдове помог пропить я отчий дом…
– Семь червей, – включился в игру Курочкин.
Ничушкин смотрел в свои карты и размышлял.
– Замочили Хомяка, значит, время ему пришло… То есть срок ему вышел, – пожал плечами Альберт Семенович и продолжил песню:
И мой нахальный смех всегда имел успех,
И моя юность раскололась, как орех.
– Мизер, – наконец произнес Евгений Аркадьевич.
Соперники сбросили свои карты на зеленое сукно стола.
– Что сейчас вспоминать всех этих Хомяков и Сусликов, – поморщился Ничушкин, – мы все живые и здоровые. Слава богу, как говорится.
– Я с Хомяком в одном классе учился, – объяснил хозяин дома. – Потом мы с ним обменник открыли. И меня подхватил Карпоносенко, предложил работать на него. То есть на его банк или на его карман, что одно и то же. Потом уж Лев Борисович меня и с тобой познакомил.
– Да у тебя половина гостей – птенцы его гнезда, – напомнил Ничушкин. – Но тогда, тридцать лет назад, Карпоносенко был звездой. Молодой, богатый, как не знаю кто… Шикарный костюм, золотая цепь на шее… не цепь, а цепище! А еще часы золотые, сверкающий «Мерседес» и личная охрана следом на черном «Тахо». Но ведь и его грохнули недавно. Вечности все равно, кто ты – олигарх Карпоносенко или нищий Хомяк.
Альберт Семенович начал раздавать карты. А хозяин дома взял со стола пульт и нажал кнопку. Вспыхнул экран, на котором появился поэт Кислевич.
Сесть кому-то захотелось
На тебя, как на коня?
Проклинай за мягкотелость
Не кого-нибудь – себя!
Нечего ушами хлопать!
Будешь мягким, так и знай:
Очень скоро чья-то ж…
На тебе поедет в рай[33].
– Это точно, – согласился с поэтом Ничушкин.
– Правда, что тебя жена возила в Хорватию на нудистский пляж? – поинтересовался Курочкин.
– Вранье!– потряс головой Альберт Семенович.– Это я ее возил. Мы с ней заранее договорились, что я вывожу ее на этот нудистский пляж, уж если она себя всем показать хочет, а за это я еду в Кению на сафари один, без нее. Вот это действительно поездка была! Я лично слона замочил! И в бегемота стрелял, попал раза три или четыре, но он нырнул в какую-то лужу, а как его из болота достать, даже негры не знают. А потом я еще мулатку снял… Так она круче слона оказалась, не говоря уже о бегемоте. Такая экзотика, что словами не передать! Рост метр восемьдесят – не меньше, ноги длиннющие и осиная талия… И все время лопочет, сначала на английском, а как поняла, что я в нем ни бум-бум, то на свой родной суахили перешла. Язык у них простой, но все равно не поймешь ни фига. Я помню только то, что она кричала… Хапана, мзунгу![34] А еще на суахили слово «джамбо» означает привет… Короче, мужики, вы попали: у меня тоже мизер.
– А теперь песня! – провозгласил с экрана длинноволосый поэт. – Она называется «Песня корейских партизан».
Он покашлял и пропел на мотив итальянской партизанской песни:
Два партизана собаку съели
Породы чау-чау чау-чау
Чау-чау чау-чау…
Вадим Кислевич закончил выступать и начал раскланиваться. Ему аплодировали. А Вероника Сорина вручила ему букет алых роз.
Она сбежала со сцены и заглянула в бильярдную.
– Ну как вам поэзия? – поинтересовалась она.
– Хиленько как-то, – ответил Ничушкин, – можно и получше.
А Евгений Аркадьевич, глядя в свои карты, молча кивнул.
– Действительно, – согласилась Вероника, – как выяснилось сегодня, один наш охранник пишет лучше.
Она вернулась в зал. На сцене женщины обступили Вадима Кислевича, который раздавал автографы. Потом все спустились в зал. И тут же управляющий домом Николай вынес на сцену, держа над головой, диван-козетку. Литературовед Чаплинский дождался, когда мужчина удалится, и произнес торжественно:
– А теперь гвоздь сегодняшней программы – неповторимая и непревзойденная, всеми любимая и обожаемая Варвара Колпакова.
Поэтесса поднялась из-за стола, на ней было длинное шелковое платье-халат. Колпакова начала бродить по сцене от одного ее края до другого, незаметно расстегивая пуговички платья. Покончив с этим важным делом, Колпакова повернулась к зрителям и отрепетированным многократно движением резко сбросила с себя платье. В зале повисла тишина, женщины напряглись и обернулись на своих спутников, пытающихся казаться равнодушными. Только сидящая перед Гончаровым и Леной жена вице-губернатора вскрикнула испуганно и радостно:
– Ах!
На Колпаковой остались топик от ночного комплекта, ажурное белье и чулочки. Лишнего веса у служительницы Эрато[35] было много.
Поэтесса еще раз прошлась по сцене, стараясь ставить ступни ног по линии, как это делают модели на дефиле. Потом она опустилась на козетку, вздохнула, выгнула спину и медленно легла на диванчик животом вверх. Вздохнула громко, а потом еще громче произнесла нараспев:
Хочешь, я раздвину, пред тобой раздвину…
– Гениально, – прошептал Гончаров, наклонившись к Лене, – можно даже не продолжать.
Но сидевшая перед ними Ирина Ивановна Марфина услышала. Обернулась и тоже прошептала, чтобы не мешать выступающей поэтессе:
– Помолчите! Вы что, красоты не понимаете?