– А ведь с кем-то он корешил на зоне? – спросил Гончаров. – Ведь невозможно без близкого доверительного общения с кем-то.
– Кореш у него был, – согласился Партыко. – Я видел его и даже говорил с ним пару раз. Колей его звали, фамилия то ли Коньков, то ли Кусков… Но как-то так. Он за воинские преступления здесь чалился. На Кавказе будто бы что-то натворил. Но Степик меня уверял, что того парня просто сделали крайним. Он взводным был, его поставили ротного замещать… Ну и чего-то там произошло, и его осудили на двадцать лет.
– Ого! – удивился Гончаров. – По какой же статье? Степик не говорил?
– Сказал, что по триста пятьдесят седьмой, если я ничего не путаю.
– Геноцид? – не поверил Гончаров. – Это что такого надо сделать, чтобы по этой статье пойти? Мирняк пострелял? В смысле, мирных жителей. И где этот Коньков или Кусков сейчас?
– Так, поди, откинулся уж. Отзвонил свое – уж сколько лет он здесь мыкался, отбиваясь от кавказцев разных: его же на перо хотели посадить, Степик помог ему отбиться. Потом уже без Хомяка на мужика налетели, порезали, но тот выжил. Потом там была какая-то бойня то ли с дагами, то ли с чехами. Подробностей не знаю, потому что тех, кто знал, в другие места отправили. А Степику вдруг УДО выписали. Гражданин полковник юстиции, если честно, то я все, что знал, уже выложил как на духу. Рад бы помочь, но не знаю, чем могу, потому что ближе Хомяка у меня друзей не осталось вовсе. Он мне как брат! Даже ближе: родной брат от меня нос воротит, будто я прокаженный какой. Он начальник смены в автобусном парке, в костюмах ходит и в Турциях отдыхает.
– Но хоть что-то вам известно про связи Пятииванова на воле, за что хоть можно зацепиться? Он письма вам писал?
– Одно прислал, сообщил, что все у него хорошо. Живет с Аней, а девочка здоровая, выросла уже.
Партыко замолчал, а потом спросил тихо:
– Как там в Питере?
– Золотая осень заканчивается, листья опадают, – ответил Гончаров, – но тепло пока…
– А здесь холодрыга. Вы бы сказали начальству, чтобы котельную включили как полагается. А то и в кубриках холодно, в робах приходится спать, а на бирже[6] так вовсе загнуться можно – такой колотун, что пар изо рта идет. Сказали бригадиру, а он смеется, мол, лучше работайте, тогда и не замерзнете. Ему хорошо говорить: у него в каптерке электропечка стоит: можно и обогреться, и чайничек поставить.
– Может, Пятииванову ответка прилетела за старые дела? – постарался вернуть разговор в прежнее русло Гончаров.
– Не думаю, – покачал головой Партыко. – Серьезные люди так долго не тянут. Сразу замочат да еще другим расскажут за что, чтобы неповадно было никому. Да и за что его? Мы с блатными не цапались, мы только коммерсантов трясли, а коммерсант ведь овца, сами понимаете, ее надо стричь. Да мы по беспределу не ходили, а так – долю малую просили, да и то если у бырыги крыши серьезной не было. А если и была, то мы просили, скажем, сорок косых зелеными, он к своей крыше бежит. Те к нам. Мы с ними перетрем тему, закроем вопрос, и те своему фраеру говорят, что это, мол, залетные – типа ореховские, которые, ежели что, взорвут тебя на фиг вместе с твоим «Мерседесом» навороченным. Но мы, рискуя своими жизнями, все утрясли с ними: теперь с тебя не сорок тысяч, а всего двадцать. Тот радуется и отстегивает двадцарик. Мы с пацанами делим по-братски: десять косых им, десять нам. Немного, конечно, но курочка по зернышку, как говорится.
– Это-то понятно, но, может, это за девочек ему прилетело?
– Не, с девочками все полюбовно. А если у кого-то предъява была, то почему только одному Хомяку? Мы все в ответе, ведь мы – бригада. И, стало быть, девчонки у нас были общими. Симпатичные все, кстати, и не дуры. Среди них даже студентки были. Девчонки предлагали нам открыть… То есть они хотели сами открыть агентство. Название даже придумали для него – «Элит». Мечтали по миру с богатыми мужиками разъезжать и получать с них за свой отдых. Но Хомяк их отговорил, сказал, что дальше помойной ямы им не уехать. Потому что для такого бизнеса нужен серьезный авторитет, который мы пока не заработали. Они погоревали немного, а потом мы и сами с этой темы слезли. Так, иногда прикрывали их. Пятииванов даже себе персональную девочку завел. Мы с пацанами ни ухом ни рылом. Но потом мне мент знакомый, что в спецуре гостиницы был сменным начальником поста, проговорился, что Хомяк какую-то лярву вытаскивал, она, мол, лопатник стащила у гражданина… Степик примчался. Компенсировал все гражданину… Мы, конечно, Хомяку предъяву, что, мол, за дела: у тебя новая телка, положено делиться, а то не по-пацански как-то получается. Степан спорить не стал: на вечер снял какой-то бар маленький на Петроградской. Привел туда эту девчонку, и мы ее прописали. Нас шестеро было. А девка, я скажу, симпатичная оказалась и совсем молоденькая. Степик признался, что ей семнадцать лет всего и она на первый курс только-только поступила. Это в самом начале осени было, но только недолго наша музыка играла: начались у нас проблемы, а потом и вовсе всех, кто остался, повязали.
– Так, может, она и сдала вас? – высказал предположение Гончаров.
– Не, – тут же ответил Партыко, – не она точно. Она нам адвоката нашла. Хомяк ей сообщил, где общак нашей бригады заныкан. Она на эти деньги нашла дорогого адвоката, который потом отмазал одного Степана. А всем остальным по самый край влепили. Да и Степана-то он не особо отмазал, тот из своих шести четыре года отзвонил. Может, эта телка адвокату мало заслала, себе оставила – типа на учебу. А у нас там двадцать тонн бакинских припрятано было.
– Как звали ее?
– А я помню? – удивился Партыко такому наивному вопросу. – Двадцать лет прошло. Но имя было какое-то нерусское – типа Аманда или Амадея. И фамилия была неруская. Не помню какая, но у меня крутится в башке что-то вроде Вервольф. А такой фамилии ведь не бывает. Не так ли, гражданин начальник?
– Так ведь и фамилию Партыко тоже не встретишь, – напомнил зэку Гончаров.
– Ваша правда! И никто не знает, что это обозначает. И