Эфраим знает, что дух бунтарства родился в нем именно благодаря рассказам отца.
В тот вечер, приехав в родительский дом, он сразу бежит на кухню, чтобы почувствовать особый сладковатый аромат мацы — пресных лепешек, которые готовит старая кухарка Катерина. Растроганный Эфраим берет ее морщинистую руку и кладет на живот своей молодой жены.
— Посмотри на него, — говорит Нахман Эстер, наблюдающей за этой сценой, — наш сын такой гордый! Как каштан, что выставляет свои плоды на обозрение прохожих.
Родители пригласили всех двоюродных братьев: Рабиновичей — со стороны Нахмана и Франтов — со стороны Эстер. «Почему так много людей?» — недоумевает Эфраим, прикидывая на ладони серебряный нож, до блеска надраенный золой из печки.
— Гавронских тоже позвали? — с тревогой спрашивает он у своей младшей сестры Беллы.
— Нет, — отвечает она, не объясняя, что семьи условились не сводить вместе кузину Анюту и Эмму.
— Но почему в этом году позвали столько двоюродных братьев… Нам хотят объявить что-то важное? — продолжает Эфраим, прикуривая сигарету, чтобы скрыть замешательство.
— Да, но не задавай мне вопросов. Я не могу говорить об этом до ужина.
В вечер Песаха старейший член семьи по традиции читает вслух Агаду — историю исхода еврейского народа из Египта под предводительством Моисея.
В конце молитвы Нахман встает и лезвием ножа стучит по бокалу.
— Сегодня я хочу повторить последние слова Книги, — говорит он, обращаясь ко всем сидящим за столом. — «И отстрой Иерусалим, святой город, вскоре, в наши дни и приведи нас туда». Потому что я, как глава семьи, обязан предупредить вас.
— О чем предупредить, папа?
О том, что пора ехать. Мы все должны покинуть эту страну. Как можно скорее.
— Уехать? — спрашивают его сыновья.
Нахман закрывает глаза. Как убедить детей? Как найти нужные слова? Словно вдруг откуда-то дохнуло смрадом, словно потянуло холодом, предвещая наступление стужи, это что-то невидимое, почти ничто, и все же оно существует, оно сначала являлось ему в страшных снах, в кошмарах, наполненных воспоминаниями о юности, когда в рождественские ночи он вместе с другими детьми был вынужден прятаться за домом, потому что пьяные люди приходили наказывать тех, кто убил Христа. Они врывались в дома, насиловали женщин и убивали мужчин.
Разгул насилия стих, когда царь Александр III усилил государственный антисемитизм майскими указами, лишившими евреев большинства свобод. Нахман был молодым человеком, когда им стало запрещено все. Евреям нельзя было учиться в университетах, жить там, где они хотят, давать детям христианские имена, играть на сцене. Эти унизительные меры принесли народу удовлетворение, и в течение примерно тридцати лет проливалось меньше крови. В результате дети Нахмана не изведали ужаса, наступавшего каждое двадцать четвертое декабря, когда дикая свора вставала из-за стола с желанием громить и убивать.
Но в последние несколько лет Нахман стал чувствовать в воздухе запах серы и тлена.
В тени организовывалась «Черная сотня», группа ультраправых монархистов, возглавляемая Владимиром Пуришкевичем. Этот бывший придворный царя обосновывал теории еврейского заговора. Он ждал своего часа, чтобы перейти к действию. И Нахман не верил, что эта новая революция, поддерживаемая его детьми, прогонит старую ненависть.
— Да, уехать. Дети мои, послушайте меня хорошенько, — спокойно говорит Нахман, — es’shtinkt shlekht drek — тут воняет дерьмом.
При этих словах вилки перестают стучать о тарелки, дети прекращают болтать и наступает тишина. Нахман наконец-то может говорить.
— Большинство из вас — молодые супруги. Эфраим, ты собираешься впервые стать отцом. У тебя есть энергия, мужество, у вас вся жизнь впереди. Пришло время складывать чемоданы. — Нахман поворачивается к жене и сжимает ей руку: — Мы с Эстер решили ехать в Палестину. Мы купили участок земли недалеко от Хайфы. Будем выращивать апельсины. Поедемте с нами. Я куплю там землю для вас.
— Но, Нахман, неужели ты действительно поселишься на Земле Израильской?
Дети Рабиновича и представить себе такого не могли. До революции их отец был купцом первой гильдии и, значит, одним из немногих евреев, имевших право свободно передвигаться по стране. Нахману выпала невероятная привилегия жить в России как русский. Он приобрел хорошее положение в обществе, а теперь хочет все бросить и отправиться в изгнание на конец света, в пустынную страну с суровым климатом, чтобы выращивать там апельсины? Что за странная идея! Он даже грушу не может почистить без помощи кухарки…
Нахман берет карандашик и слюнявит его. По-прежнему не сводя глаз с молодежи, добавляет:
— Ладно. Я опрошу весь стол по кругу. И пусть каждый, слышите, каждый назовет мне место назначения. Я куплю билеты на пароход для всех. Вы покинете страну в ближайшие три месяца, понятно? Белла, я начну с тебя, это просто — ты едешь с нами. Значит, так, записываю: Белла — Хайфа, Палестина. Эфраим?
— Пусть сначала скажут братья, — отвечает Эфраим.
— Я бы с удовольствием выбрал Париж, — говорит Эммануил, младший из братьев и сестер, непринужденно раскачиваясь на стуле.
— Избегайте Парижа, Берлина и Праги, — серьезно отвечает Эфраим. — В этих городах хорошие места заняты уже много поколений. Вы не сможете устроиться. Окажетесь для них либо слишком талантливыми, либо недостаточно.
— Этого я не боюсь, меня там наверняка уже ждет невеста, — шутит Эммануил.
— Мой бедный сын, — сердится Нахман, — у тебя будет жизнь свиньи. Глупая и короткая.
— Мне лучше умереть в Париже, чем в какой-нибудь жалкой дыре, папа!
— О-о-о, — отвечает Нахман, грозя ему пальцем. — Yeder nar izJdug un komish far zikh — каждый дурак думает, что он умный. Я вовсе не шучу. Ну же. Не хотите ехать со мной — попытайте счастья в Америке, это тоже неплохая идея, — добавляет он со вздохом.
«Ковбои и индейцы. Америка. Нет, спасибо», — думают дети Рабиновича. Слишком туманные перспективы. По крайней мере, они знают, как выглядит