Он кланяется и уходит, направляясь к воображаемой точке. Несколько минут он ловит невидимую бабочку, бегает, оборачивается, прыгает вперед и назад, загребая воздух своими руками. Наконец, обессиленный, весь в поту, еле переводя дух, он падает под деревом.
Трицепс улыбается и пожимает плечами.
— Довольно!.. У него, может-быть, не больше безумия, — а может-быть даже и меньше, как знать? — чем у других поэтов, поэтов на свободе, которые воображают, что их души украшены садами, а головы — аллеями, которые сравнивают волосы своих химерических возлюбленных с парусами кораблей, которым оказывают столько почестей и воздвигают памятники... Да!..
Мне стало невыразимо грустно от вида этих несчастных созданий. Я попросил Трицепса увести меня от этого страшного зрелища... Мы проходили через бесчисленные дворы, белые крытые галереи и выбрались на какую-то террасу, где росли несколько поблекших цветов и две чахлые вишни с длинными слезами смолы. Отсюда открывается весь этот трагический пейзаж мрачных стен, угрюмых окон, загороженного света, серенькой зелени, — весь этот пейзаж социального ужаса, жалобных стонов и застеночных криков, на фоне которого жалкие, бедные люди гремят своими цепями, страдают, умирают... У меня сердце сжимается, спазмы подступают к горлу, я стою и молчу, и какое-то невыразимо-тяжелое чувство, какое-то безумие охватывает меня всего.
А маленький комичный Трицепс стоит в своей черной бархатной ермолке и отдувающейся блузе и кричит мне:
— Посмотри, мой друг... Налево от тебя... тюрьма... один шик... последнее слово...
Он увлекает меня куда-то дальше.
— Видишь, — говорит он... здесь хорошо... цветы, открытый вид, зелень... Настоящая деревня!..
А над серыми стенами и над темными стенами на невидимых круговых дорожках мелькает сталь штыков невидимых солдат...
IV
Я сижу в саду отеля и дожидаюсь обеда... И мне грустно, грустно, грустно! Это какая-то гнетущая, мучительная тоска и беспричинная, да, в самом деле, беспричинная. Она навеяна, может быть картинами безумия, этими странными, тревожными лицами несчастных сумасшедших?.. Нет... ведь мне грустно с тех пор, как я здесь... Когда знаешь, почему грустно, то становится почти весело... Но когда не знаешь причины твоей тоски... то нет ничего тягостней...
Я думаю, что эта тоска у меня от гор. Горы давят, гнетут меня, подрывают мое здоровье. По выражению Трицепса, к которому я ходил побеседовать, у меня „фобия”, горофобия. Как это отрадно!.. Приехать сюда искать здоровья и приобрести фобию!.. И как избавиться от нее?.. Впереди, позади, над головой все стены, стены и стены, которые вас отделяют от жизни!.. Никогда никакого просвета, никакого выхода на простор, никакой щели хоть куда-нибудь и ни одной птицы!.. Если-бы я даже был сентиментален, я не мог бы, как Сильвио Пеллико, петь для развлечения:
Hirondelle gentille
Qui voltige à la grille
Du prisonnier!...14
Кругом только одни мрачные и угрюмые стены, в которые упирается мой взгляд и не может пробиться, на которые летит моя мысль и разбивается... И не видно неба совсем, никогда не видно неба!.. Понимаете ли вы этот ужас?.. Густые, тяжелые облака падают, падают, покрывают вершины, ползут по склонам, спускаются в долины, и все пропадает... Тьма кромешная, настоящий хаос... Меня бесит это небо, еще более непроницаемое, чем эти сланцевые скалы... Оно никогда не будит грез... отчаяние приносит оно мне и мысль о смерти... Самоубийство витает здесь везде, как радость там, среди лугов и садов... И мне казаться начинает, что меня заперли живым,и не в тюрьму, а в мрачный склеп...
— Не нужно поддаваться... — говорит мне Трицепс... — ходи, ходи побольше... черт возьми!
Удивительно... Но куда ходить?.. К кому ходить?.. Зачем ходить?..
Чем больше я хожу, тем больше суживаются стены, тем больше сгущаются и опускаются облака, над самой головой у меня, как очень низкий потолок... У меня спирает дыхание, ноги подкашиваются, в ушах жужжит.
Я спрашиваю у проводника:
— Откуда здесь столько сверчков?.. Они меня раздражают... Нельзя ли их прогнать?
И проводник мне отвечает:
— Здесь нет сверчков... Это ваша кровь играет...
И это верно... Это мой собственный сверчок так поет, ужасный сверчок моей лихорадки... Да, я теперь узнаю его.
— Замолчи же ты, гадкое создание!..
А он поет все сильней... и терзает мне уши своим жужжанием...
Фобия и лихорадка!.. Чего же больше?
Трицепс мне велел ходить, и я все хожу, хожу... Узкая долина переходит в коридор, коридор в каменную щель... В течение нескольких часов с правой стороны у меня тянется мокрая, холодная стена и такая высокая, что я не вижу ей конца; с левой стороны журчит маленький ручей... Как меня раздражает этот ручей!.. Словно старик тут кашляет и ворчит... Ах! вот мост наконец... Теперь вид изменится... Я перехожу через мост... и картина, действительно, меняется. Теперь слева мокрая стена, а справа журчит ручей... Я хожу... хожу... и так целый день...
Время от времени проводник говорит:
— Это место называется Адской дорогой...
Или:
— Это Чертова дыра...
Или еще:
— Это Двери смерти...
Он называет мне пики, ущелья, проходы. И во всех этих названиях всегда звучит проклятие или брань. Кое-где мелькают небольшие деревянные кресты, чтобы напомнить прохожим о погибших в снегах или скалах.
— Здесь погибло девять медников, шедших в Испанию... — рассказывает мне проводник; он понимает, что мне грустно и что меня нужно развлечь.
— Ну, а вершины... вершины?.. Я хочу взобраться на вершины?..
— Нет вершин...
Проводник прав. Вершин действительно нет... Тебе кажется, что ты поднялся на вершину, а посмотришь — ты еще в тюрьме, в склепе... Впереди еще более страшные, более мрачные стены другой вершины... И чем выше взбираешься с вершины на вершину, тем больше смерти кругом...
Я смотрю на проводника. Он маленький, плотный, гибкий... Но он также грустный... У него нет неба в глазах... В них отражаются только мрачные, безнадежные стены, среди которых мы идем.
— Ах! вернемся, вернемся...
Теперь я не выхожу из сада отеля... Этот сад окружен стенами, в стенах светятся окна, а в окнах я вижу иногда кое-что, что меня успокаивает и почти напоминает жизнь... Да, иногда в этих окнах показываются лица... Теперь я вижу, как какой-то господин завивает себе усы; а другой чистит свой смокинг... Здесь налево горничная затягивает в корсет свою барыню... Я цепляюсь за эти лица, за эти