Сначала нас, конечно, некоторое время потаскает по округе, пока ветер не окрепнет и не сумеет вырваться из чаши, которую образовывают камни Палёный и Большой и Малый Столбы. Однако часам к шести вечера усиливаются потоки воздуха с юга, и наш воздушный телевизор, стремглав промчавшись над медвежьей берлогой и разбудив зверя раньше срока, через пять минут врывается на окраины Зари.
Здесь мы распугиваем стаю воробьев и голубей, проносимся по главной улице Набережной, которая до революции носила название Спасской, над открытым канализационным люком, и оттуда струей теплого воздуха нас вместе с выпуском новостей подбрасывает вверх метров на десять, где нами играют порывы ветра то с запада, то с юга, то с востока, поднимая все выше и выше. Так мы минут пятнадцать-двадцать будем болтаться над центром города, потом ветер разом утихнет, и мы опустимся почти до самого тротуара, и легкая-легкая поземка понесет нас вдоль по Мясной, то бишь М<алой> Ясной улице, в это время уже почти совсем безлюдной, если не считать пожилого гражданина, выскочившего из своего «жигуля» за сигаретами в ларек. Нас неспешно несет к нему, но как только он соберется оглянуться и спросить у девушки, приятным голосом уведомляющей, что на севере Пермской области ожидается резкое похолодание до минус двадцати градусов, когда именно это произойдет, резкое дуновение ветра позволит нам незамеченными проскользнуть у него за спиной, чтобы вырваться на площадь Михаила Малеина, бывшую площадь Ленина, закружиться в вихре вокруг одноименной церкви того самого Михаила и зацепиться за антенну на доме номер пятьдесят, чтобы нас всосало в нее и протащило, скручивая изображение в тугой жгут, по кабелям мимо чьих-то квартир и в итоге выплюнуло электронно-лучевой трубкой на внутреннюю сторону экрана цветного телевизора «LG». Отсюда, слегка сплюснув свой нос, мы, пусть смутно, но смогли бы наблюдать финальную семейную сцену четы Топтыгиных.
— Где ты был? — сквозь слезы спросила Аня драгоценного супруга.
— На работе. Машину разгружал, — хмуро ответил муж. Гене, похоже, эти разговоры были не впервой и изрядно надоели своей однообразностью.
— У вас рабочий день сегодня до четырех, ты сам говорил.
— Я чё, виноват, что фура поздно пришла? Я не буржуй, собой распоряжаться не могу. — Гена заметно повысил голос, что повергло Нюру в новый приступ слезоизвержения.
— Я звонила, мне сказали, что ты ушел.
— Никто тебе не мог ничего сказать, никого там было.
— Так, значит, я, по-твоему, вру? Значит, я обманываю тебя, наговариваю? — в порыве гнева Анна даже не заметила, что Гена себя выдал. — Ты обо мне так думаешь?
— Да, ё-моё, ты что орешь? — взвился соколом Геннадий. — Я тебе только говорю…
— Я давно знала, — Анюта забегала по комнате. — А еще так перед мамой пресмыкался, лишь бы только его не выгнали. Мы тебя на работу устроили, живи и радуйся, а он еще и нос воротит.
— Да достала меня уже ваша интеллигенция, мне аж противно вашу трепотню слушать, кто сколько получает, ах, мы бедные.
— У других так мужики как мужики, все в дом тащат, на диван лягут — и ни ногой, чего тебе-то не хватает?
— У кого это — у других?
— Да у всех.
— Так у всех и всё как у всех, а я рубашки сам, джинсы сам, все сам… Задолбала уже меня жизнь такая.
Последнюю фразу Гена произнес с такой болью и надрывом, что мы чуть не умираем от сочувствия к его нелегкой семейной жизни.
— Не нра-авится? — в голосе Ани послышалась боль за всех обманутых и оскорбленных женщин мира. — Ну и вали к своей мамочке, она тебя приголубит. Всю жизнь шлялась где-то…
Вот это она сказала зря. Мамы лучше было не касаться. Разумеется, что Гена не подарок, равно как и сама Аня, но уж тут-то правда стояла на его стороне: маман, какой бы она ни была, являлась самым родным человеком на всей Земле, да и в галактике, пожалуй, тоже. О Вселенной уже и говорить не приходится.
Гена, так и не успевший разуться после возвращения из сауны с пивом и девчонками, накинул свою теплую куртку, которой успел разжиться за два с половиной месяца работы в «Эдельвейсе» и в которой у него всегда с собой были документы, а иногда и деньги, около пяти сотен, как, например, в данный момент, схватил с вешалки кепку и вышел, хлопнув дверью, и больше Гена и Анна друг друга не видели.
Спустя час Анюта плакала на груди у мамы и рассказывала, какой тяжелой была ее жизнь с этим бабником, как он больно ее предавал еще там, в Нижнем Могиле, и как коварно пользовался ее доверием здесь, в Заре. И что смеялся над ее кулинарными способностями и называл отравой ее еду, что заставлял стирать свои носки и высушивать стельки из его ботинок.
— Мы ему покажем… — успокаивала Татьяна Константиновна дочку. — Вот заявится домой…
(«Я отомстю, и мстя моя будет страшна», — поклялась Татьяна Константиновна, но не вслух, а так, для отчета самой себе.)
Но Гена не заявился. Мало того, он позвонил как-то ночью, пьяный, и заявил, что он сейчас в Питерё, и живет превосходно, и что в интимной жизни у него тоже все в порядке, чего и Ане желает.
В маме Татьяне Константиновне что-то вскипело. Мама Татьяна Константиновна вспомнила, что она обещала зятю, если он обидит ее единственную дочь. А ведь он ее даже не обидел, а обесчестил.
— Не реви, — резко оборвала она стенания Ани над пиликающей телефонной трубкой. — Он, видимо, думал, я с ним в бирюльки играть буду. Ну ладно, сынок, жди маму.
С этими словами она пошла в себе в комнату, включила настольную лампу и, перерыв все ящики своего письменного стола, нашла наконец-то то, что искала.
Это был газетный обглодыш, на котором детской рукой было написано: «В 15 часов».
Татьяна Константиновна была прекрасна.
2
Татьяна Константиновна ни в коем случае не собиралась искать того типа, что пытался впарить ей за какие-то обобщенные единицы скорострельный пистолет-автомат неизвестного производителя. Она решила, что ровно в три часа