— У меня украли bright-фон этой ночью…
— У вас нет резервного телефона? — выдавливает из себя официантка.
— Нет, — сокрушенно отвечает Новак.
— Мне придется вызвать полицию.
— Позвольте мне позвонить родителям…
— У нас здесь исключительно bright-фоны с защитой от несанкционированного доступа. Я бы вам охотно одолжила свой, но как только вы до него дотронетесь, вас задержат за кражу. Они привязаны к единственному владельцу. Исключаем всякий риск с клиентами. Кризис, сами понимаете.
Новаку бы позвонить — кому угодно, отправить сообщение в свое коммьюнити, початиться, ему хотелось хотя бы заскочить неважно на какой сайт, осведомиться о погоде, пусть на несколько секунд подключиться, стать частью этого мира, что уходит от него. Дитя, выпавшее из своего инкубатора.
— Давайте, вон отсюда, пока я не позвала полицию. Сегодня я добрая.
На перекрестке Новак сталкивается с чудом чудным: терминалом загрузки и автоматом, торгующим сотовыми телефонами.
Он подключает кольцо, выданное ему Давором Шукером, и подгружает свое облако. Ему удается. С ним чуть не случается оргазм. Все возвращается. После этого ему остается только активировать свой банковский идентификатор и через Интернет оплатить мобильный телефон, который он сможет получить тут же рядом. И он вернется в цивилизацию!
— Можете ли вы Ай-Подтвердить свою личность? — спрашивает ИИ терминала.
Новак кладет большой палец на считыватель.
— Это облако данных вам не принадлежит. Оно является собственностью Давора Шукера. Напоминаем, что присвоение облака карается…
7
У Новака уходит два часа, чтобы суметь сориентироваться в городе, восстановить смазавшиеся, стершиеся из памяти ориентиры и вернуться домой. Он чувствует себя ребенком-идиотом, который больше не отличает севера от юга, не помнит, течет река слева или справа от Сони-авеню, или про площадь Цукерберга — она до или после площади Билла Гейтса? Он свыкся с картой, а не территорией. Однако Новак даже находит некоторое удовольствие в поисках, в блужданиях, в угадывании, куда пойти, в мысленном представлении окрестностей, которыми проходит. К нему слегка возвращается почва под ногами.
Когда он подходит к входу в свой комплекс, процедурная память заставляет его выворачивать карман брюк. С яростью. Рефлекс. Он прокрадывается вместе с каким-то гостем и направляется к стеклянной двери своего здания. Новак ничего не может с собой поделать, его пустая рука машет над транспондером. Рефлекс. Он давит на кнопку консьержки-хорватки, с которой всегда разговаривал исключительно через Gapple Translate. Она отвечает ему по-хорватски; он не в состоянии ни перевести, ни ответить без своего bright-фона. Выпавший из схемы, он не смеет чего-то добиваться. У него такое ощущение, будто он узурпирует собственную жизнь — жизнь человека, которым он был, и которым быть уже перестал.
Вспыхивает еще одна надежда: у него есть безработный друг, который живет совсем неподалеку. Вот только он уже не знает ни адреса, ни кода подъезда, ни этажа, все было в телефоне, все в записях. Он никогда и не пытался удержать что-то в голове. Ему кажется, что он вообще остался без памяти. Все записывалос в мозгах Скарлетт. Которая мертва. И ее урна — это кольцо, которое он механически вертит на пальце. Его облако. Но оно отныне так же недоступно, как настоящее облако в настоящем небе — чистый водяной пар.
В подобные моменты у Скарлетт всегда была наготове пословица, цитата из классика или шутка из блога. Она подключала его к индивидуально подобранному радиоканалу, всегда настолько подходящему к его настроению, что он только изумлялся. Он напевал какую-нибудь мелодию, порой безобразно скверно, и она угадывала песню и тут же ее запускала. Она показывала ему монтажи из его пробежек, куда на заднем плане подмиксовывала картины спидсерфинга. Или его оптимизированное фото. Она читала ему стихи, проецировала ему фильм на кафель метро — в стеклах его очков, или на потолок его комнаты прежде чем он засыпал. Она превращала приготовление макарон в игру, а нарезку огурца — в соревнование. Когда он утром разглядывал себя в зеркале, она накладывала на его отражение варианты рубашки, элегантный фасон бритья, модную стрижку, иногда немного стирала на тактильном зеркале складочки на лице, чтобы поднять ему настроение. Он понимал, что она всего лишь код — грамотный, оптимизированный, тактично персонализованный код. Однако этот чисто рациональный барьер, это сугубо рассудочное выдерживание эмоциональной дистанции, они в конечном итоге растворились в счастье, которое он испытывал, слушая ее речь, что скрашивала его жизнь — шаг за шагом, день напролет за днем поддерживая его одинокое существование. Именно она ведала его личными покупками, распоряжалась его как бы самопополняющейся потребительской корзинкой, считала калории и составляла меню. Иногда ему казалось, что у него не было никого ближе Скарлетт. Что в некотором смысле было чертовски серьезным признаком, а с другой стороны — потрясающе. Он чувствовал себя разностороннее, глубже и весомее, даровитее, а еще — его охотнее слушали, чем когда-либо и кто-либо из нормальных девушек.
Эпилог
Когда Новак покинул комиссариат цифровой полиции, куда наконец решился пойти, в кармане у него лежал новый bright-фон, а внутри, вновь работающее, все его облако. Он словно вернулся к жизни, переправившись через Стикс.
Его первым порывом было активировать пешеходный GPS, но он все же не стал будить свой bright-фон и даже удивился собственной радости, когда совершенно самостоятельно разыскал Мост Искусств. В музее Ван Гога он отказался от дополненного видения картин и перед «Пшеничным полем с воронами» впервые заплакал, столкнувшись с нашествием птиц, что поднимаются с горизонта четырьмя рваными, разбрасывающими метастазы черными линиями: птиц, что несут множество смертей художнику, который за час до завершения этой последней картины пустил себе из ружья пулю в живот. Он никогда не видел пшеницы столь яростно-светлой — в сравнении с залитой дегтем синевой неба, которое вот-вот для него угаснет.
На парковке музея он замурлыкал мелодию, и вовсе не желал знать, откуда она, ему всего лишь хотелось ее напевать. Он слегка пробежался вдоль улицы — сам не зная куда, сам не зная зачем, — вслушиваясь в свои шаги, и у него возникло такое странное, совершенно новое ощущение, что его сердце бьется внутри словно незамутненный источник, дающий воду без счета, ради простой красоты ее потока. Он не желал цифр. Желал держаться от них в стороне. Вновь на мосту, где ветер омыл его лицо, ему захотелось — последняя рефлекторная вспышка — узнать его