— Сыночка? — удивился я.
— Приемыша своего, а он у нее как родной. Прошлой осенью мужик щенка притащил — мол, нашел на дороге, не знает куда девать. Я-то, может и выкинул — на кой он мне, да дочка заверещала — тятя, давай оставим! Жалко стало. А у кошки, у Муськи нашей, своих котят трое, отдали ей. И что, приняла, словно своего, и выкормила, и вылизывала, как родного. Смотришь, душа радуется. Муськины-то ребятишки уже выросли, разбежались, а этот балбес все у мамки трется. Так его и зовем — маменькин сынок! Плохо только, что умывать такого здоровяка несподручно. И балбесина он, каких свет не видывал. Муська-то умница — всех мышей переловила, а этого-то не знаю, за что и кормлю? Верно, из-за мамки и кормлю. Понимает, что сын бестолковый, старается за двоих. Ладно уж, не объест.
Мне вспомнились замечательные стихи о кошке, что усыновила щенка. Не удержавшись, продекламировал:
— Но подрос
Сынок приёмный,
И теперь он пёс
Огромный.
Бедной маме не под силу
Мыть лохматого верзилу.
На громадные бока
Не хватает языка.
Чтобы вымыть шею сыну,
Надо влезть ему на спину.
— Ох, — вздохнула кошка-мать,
— Трудно сына умывать[2]!
— Ух ты, так вы еще и стихи сочиняете! — с уважением покачал головой трактирщик.
Не успел я ответить, что стихи не мои, а совсем другого поэта, как мой камердинер в штатском похвастал:
— Это что, про какую-то кошку сочинить, плевое дело! Господин следователь «Гимн полиции» сочинил, его уже по всей России поют.
Я засмущался. Видимо, из врожденной скромности. Но очень кстати подъехала карета, надо трогаться.
В Череповец приехали уже поздним вечером. Опять-таки — почтовикам положено останавливаться на станции, но моему кучеру пришлось отвозить меня до Окружного суда. Я что, бумаги и вещественные доказательства домой потащу? Нет уж, подниму служителя, все занесу в свой кабинет, а уж потом отправлюсь домой.
Мой «камердинер» порывался донести вещи временного хозяина до дома, но я отправил Савушкина спать. Уж как-нибудь саквояж-то и сам дотащу, недалеко.
Луна куда-то спряталась, но дорогу я отыщу. Услышав, что неподалеку блеет коза, мысленно усмехнулся. Вспоминал про коз! А кто же завел? Перед моим отъездом в университет точно никто поблизости не блеял.
Только вошел во двор, как из сарайки, где у Натальи Никифоровны хранилось всякое барахло, раздалось блеяние. Что за фигня?
— И кого там черти несут? — послышался голос Аньки. — Я вот сейчас выйду, да Маньку спущу!
— Анна, что здесь за хрень⁈
Из дома выскочила радостная Анька. Повисла у меня на шее, быстренько чмокнула в заросшую щеку.
— Ой, Иван Александрович, Ванечка, как чувствовала, что ты приедешь! Баню истопила, вода еще остыть не должна.
— Анна⁈
— Ме-ее! — отозвалась из сарайчика коза, словно ее спрашивали.
— Анна Игнатьевна, я кого спрашиваю?
— А это Манька, я тебя потом с ней познакомлю. Ваня, ты в баню иди, — засуетилась Анька. — Давай саквояж свой, я тебе сейчас чистенькое белье притащу. Я пока пойду самовар поставлю, что-нибудь вкусненькое приготовлю. Голодный небось?
— Ме-ее! — опять подала голос мелкая и рогатая скотинка.
— Хочешь яичницу тебе поджарю? Вань, с колбаской, как ты любишь… Помоешься, покушаешь с дороги…
Кажется, у меня теперь две сестрички — Аня и Маня. Пойди теперь, разберись — где коза, а где девочка?
А внутренний голос ехидненько сказал: «А у коз братец Ваня!»
[1] Сергей Чухин
[2] Валентин Берестов
Глава восемнадцатая
Домашние новости
Смыв дорожную пыль (побриться бы, но это завтра, при свете), сидел за круглым столом в гостиной, поглядывая по сторонам, стараясь понять — что же тут изменилось? Что-то не так, но что именно, понять не могу. Мебель новая появилась — круглый раздвижной стол, помню, что Аня собиралась его прикупить, а что еще? Посуда теперь нормальная — ем вилкой, из фарфоровой тарелки.
У стенки сложены мои чемоданы и сундуки. Значит, все привезено, разобрано. Шкаф бы платяной завести, чтобы мундиры вешать, но с этим потом.
Все хорошо, замечательно, но для полного счастья мне не хватает домашних тапочек. Мелочь, кажется, но когда она есть — не замечаешь, а нет, так сразу чувствуешь пропажу. В Кириллов я их брал, точно помню, а потом они куда делись? Тапочки эти и столицу прошли, и Москву — и родственников, и гостиницу. Видимо, забыл обувку в своем номере — сиречь, нумере. Раньше у меня еще опорки были, от старых валенок, а теперь и они куда-то задевались. Тоже неудивительно из-за отъездов и переездов. Ладно, сегодня в носках похожу, в доме чисто, а завтра заскочу в лавку, куплю новые.
Вопросов у меня море, а первый (пусть и не главный!), про блеющее существо, что сидит в сарайке. А вот сестренка этой… рогатой, помалкивает и подкладывает мне на тарелку то свежепросольный огурчик от тети Гали, то кусочек пошехонского сыра, что завезли в лавку. Помнит ведь, что мне пошехонский сыр нравится куда больше, нежели какие-нибудь французские сыры.
Наконец-таки дело дошло до чая и Анна, поставив на стол чашку для себя и стакан с подстаканником для меня, приготовилась отвечать на вопросы, но для начала поинтересовалась:
— Ваня, тебе трудно было из Кириллова письмо прислать? Или хотя бы записку?
Вот так вот — лучший способ защиты, это нападение. Я даже рот не успел открыть. Но вообще-то — свинство с моей стороны. Я и на самом деле никому не писал. Ни родителям, ни Леночке.
— Аня, я толком не знал, когда вернусь, — попытался объяснить я. — Сначала полагал — у меня там работы дня на два или на три, думал — вот-вот вернусь, чего и писать-то? Но затянулось. И дело такое поганое, что не до писем. Боялся, что напишу, настроение всем испорчу.
— Так хоть немножко, пару строк. Жив мол, здоров. Или телеграммы бы дал.
— Анька, не наезжай, — попросил я.
Не стал напоминать, что Игнат Сизнев — отец моей Аньки, приставу жаловался, что дочь забывает писать. А про телеграммы я постоянно забываю.
— Я-то не наезжаю, все понимаю, сама не лучше, — вздохнула девчонка. — Но к нам Елена Георгиевна несколько раз заходила, переживает. Пропал, дескать ее жених, совсем пропал, не пишет. Успокаивала, как могла — в