«Роль маленького, но энергичного еврейского народа в протяжной и раскидистой мировой истории – несомненна, сильна, настойчива и даже звонка, – пишет Солженицын. – В том числе и в русской истории. Однако она остается – исторической загадкой для всех нас». Кто это мы? «И для евреев – тоже», – торжественно заключает Солженицын.
Ну, о евреях, я думаю, ему можно не беспокоиться – они как-нибудь разберутся со своей загадочностью сами.
Что же касается нас – то русско-еврейский вопрос, как и любой национальный, нуждается в обсуждении. Табу было снято еще в начале перестройки. Ясности не прибавилось. Прибавилось другое – количество евреев уехавших из России в другие страны. Интересно: Америке они так же вредят, как России?
8
Хотя Войнович и оговаривается, что замысел и сама книга у него сложились до выхода в свет «Двухсот лет вместе», но ведь сам комплекс идей Солженицына, в этой работе высказанных, не вдруг соткался. Когда писателю за 80, он, как правило, не меняет своих сформировавшихся убеждений, он лишь их лапидарнее и четче выражает. Не исключение из этого правила и Солженицын. То, что у него сказалось в хлестко, хоть и немногими словами, обрисованном подчеркнутыми еврейскими чертами внешности Мордке Богрове, убийце Столыпина, теперь рассредоточено в сотнях страниц новой книги.
Вернусь к своей мысли.
То, что высказано Войновичем в «Портрете», было говорено и Синявским, и Максимовым, и Копелевым. И многими другими. Войнович лишь со свойственными его дарованию скрупулезностью, бульдожьей хваткой, последовательностью и логикой, а также с ба-а-льшим переходом на личность подтвердил сложившееся в либерально-демократическом кругу диссидентства (и околодиссидентства) отношение. Нового о «Солженицыне» (вернее, образе Солженицына в этом кругу) я не узнала. Не потому, что работа Войновича невыразительна, – в невыразительности и «скучности» ее, правда, упрекают, но несправедливо. А потому, что он стоит в ряду уже произнесенного.
Вот в «Москве 2042», в «пародии на Солженицына» (см. с. 100) он был один из первых. «Для меня важной особенностью этого романа было пересмешничество» (101), – подтверждает Войнович.
Но ведь – к мысли о разнице поэтик – это и подтверждение разницы взглядов на мир вообще, не только на советскую власть!
Утверждаю, что Войнович, родись он с его дарованием в любой стране и веке, при любом режиме был бы пересмешник. И скоморох. И безмерно раздражал бы этим глубоких, серьезных, настоящих писателей-проповедников. Более того, ежели бы Войнович случился в Средние века в Европе, его точно сожгли бы на костре. Потому что он все равно не удержался бы и пересмешничал. Он – или его очередное воплощение – будет всегда рядом со всем сугубо серьезным и глубокомысленным, всегда рядом с тем, что (или кто) невольно пародирует самого (само) себя.
Но это качество поэтики Войновича не освобождает от ответственности за качество самого продукта, то есть прозы и публицистики.
9
«Он писал много, и чем дальше, тем хуже» («Как диссидент диссиденту…» – Александр Неверов в беседе с Владимиром Войновичем. – «Итоги», 2002, № 21). Так говорит о Солженицыне Войнович. Опасное высказывание. Для многих писателей, которым уже исполнилось 50, очень опасное. В том числе и для его автора. Первоначальный, свежий успех (и свежее изумление читателей) повторить, а тем более превзойти, достается немногим. Вспомним сегодняшние не очень радующие читателей плоды творчества шестидесятников – под эту формулу подойдут и X, и Y, и Z.
И «Монументальная пропаганда», и «Замысел», и последующие части «Чонкина» не превзошли и «Чонкина» первоначального, и «Путем взаимной переписки», и «Шапку»…
10
Но это все так, отступления от темы: Войнович провоцирует на них не только книжкой своей, но и своими интервью – у газетной критики он стал на время сладкой темой, пока история с Владимиром Сорокиным не отвлекла их силы…
Смешна и нелепа мысль о том, что Войнович-де завидует Солженицыну. Это невозможно – именно по причине качества дарования Войновича. Если бы – представим на мгновенье – Войновичу вкололи дозу Солженицына, он бы аллергией покрылся. Анафилактический шок. Потому что Солженицын никогда к смеховой культуре не прикасался, ничего общего с ней не имел, она полностью противоречит природе его дарования. Нет ничего, кроме сарказма! Причем гневного. Представим себе еще на мгновенье обратный вариант: Солженицыну сделали прививку Войновичем. Солженицын – монологист, он говорит только сам и слышит себя (и действует только в «своих» интересах). Он понимает только «свою» Россию. Он не может участвовать ни с кем ни в каком диспуте, ни в каком круглом столе. Он не диалогичен, не слышит возражений не потому, что он такой нехороший, а потому что он – такой. Другой, чем Войнович.
И безапелляционность, гневливость, даже несправедливость, упрямство в заблуждениях в Солженицыне неизбежны – вместе со всем его даром. Потому что иначе Солженицын не был бы Солженицыным – и не выдержал бы ни своего пути, ни своих заблуждений. На том стоит – и только. Солженицын всегда будет убежден в своей абсолютной правоте. А окружающие – не только те, что из породы «солжефреников», но и те, кто как читатель оказался либо под влиянием, либо изначально близок комплексу его идей – будут эту уверенность и убежденность в нем поддерживать.
Вот такая история.
Я только не понимаю, почему Войнович обижается на тех, кто категорически не приемлет его точку зрения на «идолизирование» Солженицына, на его вызывающее самомнение. Обижаться может Солженицын – в силу опять-таки своего глубоко серьезного (и обидчивого) отношения к разным проявлениям жизни. Вот был Богров евреем, а Солженицын как бы от лица русского