У нас нет общества защиты имени писателя и его героев – с ними обращаются как с брендом, маркой, которая всегда «хорошо идет»: плавучее казино «Валерий Брюсов», рестораны «Тургенев», «Дядя Ваня», «Княжна Мэри». Удивляюсь, что до сих пор нет игорного дома «Достоевский», – видимо, владельцы казино плохо учились в школе. А то бы точно использовали имечко! Есть идея открыть в Святогорье казино «Пиковая дама». Неплохо было бы назвать привокзальный ресторан «Анна Каренина», а ресторан в «Красной стреле» (пока, заметьте, не переименованной в «Белую» – видимо, не успели) – «Мышкин и Рогожин». Или «Настасья Филипповна». Еще не вечер…
В поселке Мичуринец по Киевской железной дороге попытались переименовать улицу Ленина во внеидеологическую Сиреневую – ничего не вышло; а в Переделкине до сих пор дом-музей Бориса Пастернака расположен по адресу «ул. Павленко». Да-да, того самого Павленко, который писал доносы на Мандельштама и, допущенный, через тайное окошечко следил за его, Мандельштама, допросами.
Волна переименований накрыла и учреждения.
Аббревиатура тайной полиции, как известно, изменилась – теперь место трех букв КГБ заняли три буквы ФСБ. Отреклась ли при этом организация (КГБ) от своего прошлого? Вопрос праздный: довольно пышно был отпразднован юбилей ЧК-ГПУ-НКВД-КГБ-ФСБ – 80-летие. Присутствовали на торжественном заседании (в здании на Лубянке, заметим) ветераны. Заслуженные. Отмеченные за отличную работу. Так что переименование зачастую носит чисто декоративный характер. Чтобы «общественное мнение» не возмущалось. Хотя, есть ли сегодня «общественное мнение», тоже отдельный вопрос.
Но люди продолжают шутить.
«Москва имени Лужкова» – одна из последних шуточек с названиями. А «Новые Васюки», шахматный городок Кирсана Илюмжинова?
Раньше у нас была Академия наук – сейчас повсеместно расплодились уж не перечислю какие академии, лицеи, институты и прочая, прочая, прочая; раньше заседал один Дундук – теперь множество президентов…
Каменные гости
Культурно-цивилизационные притязания наглядно выражают себя в системе монументальной пропаганды, в «сети» памятников, наброшенных на страну. Очень быстро (в 1918 году) советское государство разрушило изображения царей и их «приспешников», общественных и культурных деятелей дореволюционной России, и утвердило свой список. Памятники царям либо уничтожались, либо перемещались с места сакрального, доступного горожанам, в том числе для возложения цветов и венков, в места, мягко говоря, невыразительные. На сакральных местах (иногда – на тех же постаментах) водружались памятники новые, ставился свой идеологический знак. В Костроме на постаменте памятника Ивану Сусанину была водружена статуя Ленина. А в Калининграде (Кёнигсберге) на постаменте памятника Сталину, снятого во времена оттепельные, был воздвигнут монумент матери-Родине.
Августовская революция 1991 года сопровождалась актом отчасти символическим, отчасти конкретно меняющим идеологизированный столичный ландшафт: с площади Дзержинского (тогда она еще так называлась) был снят железный Феликс. Монумент стоял на цилиндрическом постаменте напротив окон КГБ, в центре площади, на которой из-за кругового движения транспорта нельзя было появиться пешеходу.
Вечером 22 августа при стечении тысяч радующихся провалу путча и своей победе демократов молодой человек (возможно, альпинист) забрался на высоченный памятник (фаллический символ тупого насилия), обмотал его шею канатом. Это был весьма выразительный акт символического повешения, исторического возмездия. Позже подъехал огромный кран, и при криках торжества и одобрения истукан был положен на многотонный грузовик. Позже он был доставлен в сквер неподалеку от ЦДХ, где образовался в скором времени парк монстров: здесь были собраны статуи вождей с московских площадей и улиц – в том числе Калинина, Свердлова; нашли и привезли сюда даже памятник Сталину, снесенный лет 30 тому назад.
Повторю еще раз: акт сноса статуи Дзержинского волеизъявлением свободного народа, которому в этот момент истины никакие официальные указы и решения были не нужны, являлся символическим. И это была символика, возвестившая, обозначившая новое общественное устройство, вполне энергичная – историческим аналогом может послужить разрушение Бастилии.
Представим, что сегодня французы «в целях сохранения исторической памяти» решили бы восстановить Бастилию. Непредставимо? Однако решение Государственной думы от 4 декабря 1998 года большинством голосов принято по инициативе депутата Николая Харитонова. Аргумент: ФСБ в здании на Лубянке чувствует себя без Феликса беззащитной. Дума настоятельно рекомендует правительству Москвы восстановить памятник Дзержинскому на прежнем месте, в центре Лубянской площади. Если это опять символ (решение как символ; но символом было и повешение), то он свидетельствует о перемене/возвращении ментальности, направленной на реальное восстановление связи с советским прошлым, если не с самой советской властью.
Но вернемся все-таки в 1991 год.
Государство, страна и народ (и его «творческая элита») в поисках новой идентичности истребляли прежнюю монументальную пропаганду – и предлагали новые решения.
Монументальная советская пропаганда подавляла количеством – не только самих сооружений, но и количеством материала, затраченного на каждую единицу. Памятник должен был быть внушительным, лучше того – грандиозным: в сапоге сталинского монумента на Волгодоне мог поместиться автомобиль. Памятники были подавляющими, победители должны были выситься над людскою массой как супергерои суперистории. Наиболее выразительный среди них – «Рабочий и колхозница» работы Веры Мухиной – на Всемирной выставке в Париже в 1936 году соперничал по величине с монументом на павильоне фашистской Германии.
Более «интимные» скульптуры – как замечательный памятник Гоголю работы Андреева – были в советские времена задвинуты на задворки (перемещенные лица), а на людном месте воздвигли фигуру новенькую (Гоголь похож на счастливого, обретшего наконец шинель с пелериной, чиновника) с надписью: «От советского правительства».
В новое время памятники «внеидеологические» – в сравнении с предыдущей эпохой – резко уменьшились в объеме. И это стало не только символическим расхождением с советским прошлым, со стилем «вампир», но и имело, безусловно, свою философию (или, если позволите, свою «внеидеологическую» идеологию).
На Фонтанке в Питере был торжественно открыт памятник птичке – Чижику-Пыжику («Чижик-Пыжик, где ты был, / На Фонтанке водку пил, / Выпил рюмку, выпил две, / Закружилось в голове» – дореволюционная шуточная студенческая песня). Чижик-Пыжик работы Резо Габриадзе настолько полюбился питерцам, что они время от времени утаскивают его к себе – популярность велика; городу приходится, расплачиваясь за нее, отливать новые копии – для последующей установки на место украденной птички.
Второй памятник того же рода – герою петербургской повести Гоголя «Нос». Именно каменный Нос и появился на Вознесенском проспекте Петербурга – там, где вышеупомянутая часть сбежала от (со?) своего лица, заявив о своем начальственном – относительно «лица» – положении.
Кроме того, в течение последних лет появились памятники писателям с точки зрения советской власти подозрительным (если не враждебным). Статуя Владимира Высоцкого на Страстном бульваре стоит почти на земле, мало отличаясь по росту от живых сограждан. Вокруг памятника в «высоцкие» дни собирается артистическая публика, устраиваются концерты; он тоже структурирует общество по-новому, как и памятник Венедикту Ерофееву