Если юроды и шуты ведут себя вызывающе, вернее, бросают вызов, то их, если можно так выразиться, оппоненты исторически поставлены в невыгодную позицию не актуального вызова (они сами, как могли, эксплуатировали именно этот жанр поведения в начале 1960-х), а вынужденного ответа – ответа с заранее пониженной, якобы успокаивающей, «мудрой» энергией. Поэтому они чаще всего вообще отмалчиваются – и правильно делают; любой ответ здесь будет слабее гордого молчания.
Вон там вот воздух,
вон там водичка
Вон там вот братик,
вон там сестричка
А там земличка чего-то взрыта
А, наверно, чего зарыто –
Трупик, наверное
Этим произвольно выбранным фрагментом из еще не опубликованной «Книги о счастье в стихах и диалогах» Дмитрия Александровича Пригова мне и хочется восполнить свои нелогичные впечатления от поведения новейшей литературы. «А трупик, наверное, откапывает / наш общий»…
6
И еще одна обещанная мною в начале категория: литературная мода.
Так вот, романов «не носят», несмотря на… поскольку их сочинение требует… требует и требует; не только времени, энергии романиста, но и воздуха, как говорится, атмосферы ожидания. А она вроде бы даже есть – здесь и стимул «Букера» важен. Но что-то препятствует восприятию отменно длинных сочинений: то ли ускоренный темп жизни, то ли поглощенность отнюдь не литературными заботами. Вот время 1970–1980-х – это было законное время для создания «время, в котором стоим», – по Искандеру. И сочинялись романы – хорошие и плохие, отличные и отвратительные, но – романы. Читатель с охотой включался в романную жизнь, вернее, подключал себя к ней, либо расшифровывал эзопов язык, с чувством особой благодарности с налету хватая намеки и с хрустом раскусывая аллюзии (интеллигенция), либо переживая как свою собственную жизнь какого-нибудь цыгана Будулая или героя «Вечного зова» (не помню, как зовут; это кто понаивнее).
Сейчас время иное; романтизм, Sturm und Drang «перестройки и гласности» сменились трезвостью прагматиков; а что у них модно? Модно то, чем можно за один прием, быстро и питательно восстановить силы: сюжетная должна быть вещь, с закрученной интригой (и вовсе не обязательно детектив). Новый виток жизни жанра фэнтези – от Толкиена до отечественного В. Пелевина («Омон Ра», «Жизнь насекомых», «Желтая стрела»); фантастический реализм новых авторов – А. Слаповского (после «Пыльной зимы» «Знамя» напечатало повесть «Вещий сон»), А. Саломатова (вовсе никому не известный пока прозаик – галлюцинаторно-авантюрная его повесть «Синдром Кандинского» появилась тоже в «Знамени»).
И главное, здесь никто ничего специально не подбирал – карты сами легли.
Что еще модно в литературной Москве, так это новые, желательно провинциальные, авторы. Ни с чем так не носятся, как с новым именем.
Нет, это не горячая либеральная, почти женская по истеричности любовь к народу и его представителям, любовь-вина, со сладкой горчинкой столичного покаяния: мол, пока мы здесь живем в комфорте и благополучии, там, во глубине России, – то есть мазохистское преклонение столичной интеллигенции перед Распутиным, Беловым, Астафьевым, испытанное ею, столичной интеллигенцией, на грани 1970-х. Ничего народолюбивого и народопоклоннического в нынешней моде на провинциалов нет. Модными становятся те, кто обладает вполне западническими настроениями, широкими филологическими познаниями и насмешливо-нахальной хваткой, приводящей столицу в восхищение: ну, дают ребята! Кто, кроме В. Курицына, мог бы в ответе на анкету сказать: да я, я, я самый лучший и талантливый из всех, кого вы напечатали и напечатаете (см.: «Знамя», 1994, № 1). А в редакциях – ожидание: как вы говорите, Тютькин? Господи, какая прелесть! Пупкин? Чрезвычайно любопытно! Искандер? Да уж читали мы Искандера… знаем… И Битова читали… И Окуджаву… Чем малоизвестнее, а еще лучше неизвестнее, тем моднее.
Когда бывший «неизвестный», а оттого оч-чень сладкий дебютант приносит нечто следующее, то он, бедный, уже надкусан, пробован и оттого не так уж и сладок… И наступает, как мне кажется, в редакциях эпоха литературного разврата, когда для поддержания угасающего редакционного тонуса требуются все новенькие и новенькие (и, хотелось бы, только что из гимназии).
Но мода, как известно, вещь чрезвычайно капризная: позавчера носили шпильки, вчера – платформу, а сегодня – расклешенный французский каблук.
Вчера был в моде, скажем, Виктор Пелевин, но он, на свою беду, уже напечатал три повести и книгу рассказов, получил «Малого Букера» и премию «Знамени» – несдобровать ему в ближайшее время. Вовсе не поручусь, что завтра его не начнут вытаптывать с той же энергией, с которой насаждали.
Под гипнозом литературной моды из творческих личностей, как из шкур убитых животных, выделываются своего рода артефакты, можно сказать, что и кумиры, и они как бы «выставляются» критикой, раскручивающей своего автора; а после успеха (недолгое счастье Френсиса Макомбера) толпа (то есть критика, конечно же) отступается, забывает, а то и презрительно пинает своего вчерашнего любимца, как бы мстя сама себе за слишком уж неприличный прилив положительных эмоций. Как с гладиатором: палец вверх, палец вниз. Критика, только что игравшая на повышение, резко меняет стиль поведения; и выигрывает – в критике – тот, кто первый учует (и на мгновение опередит) переломный момент: игра на понижение. Ату его!
Литературная эволюция, по Тынянову, совершается в силу автоматизации предшествующих традиций, сдвиг наступает после «работы над слежалым материалом». Почему же сегодня нарушилась, на мой взгляд, сама категория литературной эволюции? Почему ее вытеснила – и столь явно – мода?
Полагаю, что это связано с нарушением системного развития, вернее, с «ускоренным развитием» литературы. С фантастической, небывалой по скорости и спрессованности публикаторской деятельностью: за 5–7 лет напечатано то, что создавалось предыдущие 8–10 десятилетий. Слои литературы сегодня перепутаны, перемешаны, эпохи сбиты; последовательность движения жанров нарушена, и оттого эволюция как таинственный, но и причинно-следственный путь (который поддается сложнейшей и увлекательнейшей работе по литературно-критическому распутыванию) сменилась – думаю, что на какое-то время – литературной модой.
А если мода, то должны быть и кутюрье. На эту роль – ведущих «домов моды» – претендуют сейчас многие, о них, о «номинаторах», «просмотрах весенне-летних коллекций» я постараюсь рассказать. Замечу лишь, что и кутюрье, и «дома мод» тоже относятся скорее к сфере сервиса, они обслуживают – так или иначе – современную натуру (в нашем случае – писателя). Грубо говоря, одно дело, когда шляпка от Ив Лорана украшает Катрин Денев или Жанну Моро, а другое – даму, прелестную во всех отношениях, кроме собственной индивидуальности, каковую индивидуальность ей и компенсирует вышеупомянутая шляпка.
Итак, литературный быт сегодня изменил само содержание литературного факта; стратегия литературного поведения становится гораздо более значимой и заметной, а литературная мода опережает (и подавляет) литературную эволюцию. Зрелищность, артистизм, театральность, юродство и шутовство? Или – когда бежишь себя, не желая