Ведь когда вдруг стало «все можно», все стало и скучно. Слова о свободе и гласности уже были с пафосом сказаны и продолжали с пафосом произноситься. А тут была обретена эта самая свобода – через свободу литературного быта, новой персонажности и нового, соответственно, языка и жеста. Отнюдь не мною замечено, что путь к новому в литературе шел и идет через быт, через «малые» бытовые жанры – шутки и анекдоты, отклики и реплики. В толстых журналах те же самые «карнавально-валентные» критики продолжали печатать более чем спокойные, увесистые статьи и высокопрофессиональные переводы, но новое-то открывалось именно в лицедействе, в игре.
Унылая самопародийность писательских собраний или веселый междусобойчик литературных посиделок взывали не к глубокомысленной отчетности, а к игре. Скажем, В. Новиков, исчерпав персонажность своей «Алексии», находился в поисках другой маски – просветителя (см. публикации в «Общей газете»). Аделаида Метелкина, кроме литературы, взялась за кинематограф. Крок Адилов, Жеглов и Шарапов аннотировали – всерьез – очень даже высоколобые филологические сочинения.
Никто из «масок» не гнушается мелкой, по первому впечатлению, работой. Но, повторяю, из этой «мелочи» (как и из огоньковского «Книжного шкафа» Алексея Мокроусова, придумавшего не маску, а жанр, в котором он – режиссер) вываривается новая поэтика – по дороге из литературного быта в измененную литературу. Причем автобиографическая фактура обязательно вплетается в текст. Скажем, В. Курицын не преминет помянуть какого-нибудь своего плюшевого мишку наряду с новым романом. Весь этот быт, как и положено в игре, движется, мерцает, наплывает, исчезает. Динамика персонажности резко отличает эту литературную критику от традиционной.
Скажем, почему исчезла маска («Алексия») «рассерженного, ворчливого, нечитающего» В. Новикова? Может, потому, что и литература – «читабельная» для него, такая зовущая к перу, к бумаге – появилась?
Господи! Ну пришло бы в голову сейчас Ст. Рассадину или Б. Сарнову рецензировать серьезнейшую статью М. Новиковой «Маргиналы» («Новый мир», 1994, № 1) элегическими виршами, как это делает в газете «Сегодня» В. Курицын, да еще оформляя свою элегию персональным посланием «К Немзеру»? (Впрочем, в свое время – и опять-таки на сломе литературных языков – именно персонажной жанровой игрой увлекались и вышеупомянутые критики, а еще и Л. Лазарев, и З. Паперный.)
Персонажность критики связана с ее упованием (привет Сверчку иному) на дружеский, понимающий круг. Поэтому столь важны здесь жанры дружеских обращений, посвящений, посланий. Литературный быт как бы возвращается к жанрам забытым. Свой круг, свой «салон», свой «альбом». И здесь свое как бы обязательное наплевательство на святыни – юродивая реакция на святошество:
…Кружится снег.
Струится сизый, нездоровый смех.
Читатели, советчики, врачи
оболганы, а правды палачи
цитируют, резвятся, шебуршат,
вокруг святынь, паскудники, кишат.
Ах, неужели сам я маргинал?
Хоть бы никто об этом не узнал…
А тут же, в подвале той же самой газетной полосы, в очередной статье Немзер (не Крок Адилов) довольно-таки вяло и скучно пересказывает очередную журнальную публикацию. Как бы и не к нему, не к ентому Немзеру, тянет ручонки Курицын!
Да, кстати, пока я это все писала, возник и новый газетно-«сегодняшний» персонаж: Мауль Миллер-Млее. Лепите образы дальше – вот наш ответ на пропаганду понятия «имидж»…
Дальше? Игра была подхвачена и другими новыми изданиями, но пошла отнюдь не так аппетитно, как была придумана. Прием, как известно из благословившего Новикова – через В. Каверина – Ю. Тынянова, умирает при автоматизации, сиречь бессердечной эксплуатации, а игра не терпит эпигонства. Уже в «новой» «Независимой газете» вслед за «старой» (и за «Сегодня») тоже появились маски, и персонажная критика была продолжена С. Мармеладовой, Н. Фердыщенко, Хосе Бармалеевым, Птеро Дактилем и другими «личинами». Однако в отличие от предшественников, инициаторов персонажной критики, последователи (на авторство идеи инициаторов не только не ссылавшиеся, но и подвергшие их – вслед, вслед уходящему, как мило, несколько запоздавшей процедуре отлучения) работают подчас на «границах», захватывая маргинальные территории, на которые не ступил бы брезгливый башмачок Метелкиной или начищенный ботинок Крока Адилова.
Зрелищность и артистизм сначала были заявлены не критиками, а поэтами, художниками и музыкантами – «за эпоху до». Дмитрий Александрович Пригов, упорно разъясняющий для непонятливых персонажность своей поэтики и принципиальной artistiЗМ своего художественного поведения, – это раз. Перевод в зрелищный ряд поэзии, музыки, прозы – это два. Андеграунд, «севший» на акцию еще за эпоху до «эпохи до», – это три. Традиции artistизма, артистического поведения в серебряном веке – это четыре. Обэриуты… и так далее, как говорил Велимир Хлебников, заканчивая свою акцию, хотя и не предполагая, что это за зверь такой.
Новые персонажи – среди них не только «раздвоившиеся» и «расстроившиеся» критики, но и оставшиеся под маской угрюмого разоблачительства обладатели всего одной фамилии, своей, но тоже очень уж «достоевской», – прибегли к жанру, испытанному еще Лямшиным в «Бесах»: под его пальцами революционная «Марсельеза» постепенно превращалась в игривый «Майн либер Августин». В поэтике новейшей персонажной критики обе эти мелодии сращиваются: с одной стороны, персонажность вроде бы диктует желаемую свободу и антиморализаторский стеб, с другой – она уж совсем неожиданно стала использоваться для нравственных уроков и приговоров, для выяснения именно что «облико морале». Если персонажники первой волны этого соблазна избегали, как могли (и, как могут, избегают), то волне второй было с этими ограничениями пресновато.
3
Критики совсем новой волны, привлекаемые новыми явлениями литературного быта (презентациями, лотереями, приемами, представлениями) более, чем литературой, охотно оставляют на покрывающихся пылью письменных столах набор немодных литературно-аналитических инструментов и приближаются к… поводят носами в предвкушении… чувствуют ароматы… нет, не кухни, а уже готовых блюд. Словесность же сегодня вообще глядит непонятой букой, если не бомжем, безнадежно скитающимся от одного коммерческого издательства к другому и питающимся крохами с их неплохо накрытого стола.
И слышно по морозной и обезлюдевшей (от боязни встретиться с кем не надо) Москве, как скрипят в ночной тиши перья – мол, там-то и там-то состоялось то-то и то-то, презентация такая-то, вручение призов там-то:
• фуршет состоял из… ужин был накрыт во французском (русском, мичиганском, грузинском и т. д.) стиле; вина были предложены красные, белые, зеленые, буромалиновые; шампанское наливали бочками, цистернами, фужерами, а водку «Абсолют» – стопками, крошечными рюмочками;
• промелькнули как тени и быстро скрылись (видимо, на другую презентацию) загадочные А и Б; при этом не забыто, кто был в чем одет; отмечено, какой издатель сидел с бокалом в руке, но мрачнее тучи, а кто, свободный и прекрасный, веселился и шутил; в общем, «выпили, поболтали, потолковали».
Запечатленная