Борис Дубин в статье «Интеллигенция и профессионализация» выделяет усиление «мрачного прогноза на будущее» как тенденцию интеллигентского самосознания 1995 года, в сравнении с предыдущим.
«Эмбриональный пессимизм» – у Айтматова.
Гибель героя, крушение его мира – у Искандера.
Экзистенциальное отчаяние за порогом смерти – у Кима.
И у Игоря Дедкова, в дневниках, отнюдь не предназначавшихся для печати и опубликованных посмертно в журнале «Свободное слово», бывшем «Коммунисте» (в одном номере с дубинской статьей), куда он приехал, приглашенный, полный надежд, работать – из Костромы – в начале перестройки, читаем: «Опустошающая, всеохватывающая растерянность. Знакомое, прежнее ощущение: беспомощность, ничего от тебя не зависит».
«Иногда чувствую, как разрастается вокруг чужой мир. И – если б не родные мне люди, если б, точнее, не семья, – жить не стоило бы…»
Дедкову не удалось пройти через свой экзистенциальный кризис – смерть настигла его, когда он не перешел порога, о котором говорит Ким.
Симптомы настигшего их кризиса совпадают до удивления.
Оба тяжело переживали «неотзывность» своих работ и выступлений, ощущение вакуума, в который попадало слово.
Дедков не принимал такой ситуации, а Ким, удивившись, – принял.
Конец мира? Или все-таки – конец прежнего «я»?
В поисках утраченной идентичности – через «экзистенциальное отчаяние» – Ким пришел к жанру мистерии. «Сбор грибов под музыку Баха» соединяет «голоса людей, которые давным-давно прошли путь жизни», при этом автор расценивает этот выход как «космополитический». Уход от «себя прежнего», разрушение стереотипа Советской Родины, неудачная попытка идентификации с корейской прародиной привели к итогу, близкому к айтматовскому.
Правда, у Айтматова этот итог, повторяю – идеологический.
Путь «самозванного», «условного космического монаха» Филофея корреспондирует с «космополитическим» путем самого автора.
«Я сам избрал для себя отшельническую жизнь в космическом скиту… Когда наш… экипаж… завершив свою программу, должен был возвращаться на Землю, я отказался покидать орбитальную станцию, перейти в прибывший за нами космический “челнок”. Я сделал заявление на этот счет и настаивал на свободе личного выбора.
…Распад советской империи, от чего больно содрогнулся весь мир, оказался мне на руку.
…На Земле меня никто не ждет. Никого у меня нет на свете. Сам я подкидыш, воспитывался в детдоме».
Если на место «детдома» (кстати, и сам Айтматов в детстве как сын «врага народа» там жил) поставить СССР, а этнического киргиза считать «подкидышем» в русской словесности, – то не оказался ли на руку писателю и политическому деятелю «распад советской империи»?
«Подкидыш» воспользовался внезапно предоставленной историей «свободой личного выбора» – и в реальной жизни, и в творчестве, написав свой «космический» роман.
У Кима итог новой идентификации – тоже вроде бы космополитический, но не идеологический, а экзистенциальный. Космополитизм Кима совсем иной выделки: писатель вернулся из корейского мира в русский не просто «гражданином мира», но и с желанием работать внутри русской культуры. Недаром именно у Кима возник проект издания журнала «Ясная Поляна», связанного с Толстым, «оказавшим столь огромное влияние на поколения русских людей и вообще на весь мир: качество духовного развития человечества в какой-то степени определилось под влиянием личности и духа Толстого».
«Человек Толстого» – по Киму – это «хороший человек».
«Надо позвать в Ясную Поляну хороших людей со всего мира – и они отзовутся».
В «доме Толстого» – собрать весь мир.
Но – не уйти в мир из «дома Толстого», как это сделал Айтматов.
У Искандера, тоже прошедшего через горнило идентификации, итог (пока) в возвращении в «дом» Чегема и в «дом» Пушкина. Одновременно. И тот и другой «дом» для Искандера – это дом искомой и пока не достижимой гармонии.
Да и какая может быть гармония в постапокалиптическом пространстве?
Итак, поиски новой идентичности у писателей, так или иначе, но связанных с существованием и исчезновением советской империи, были (и остаются) крайне мучительными, и художественно отнюдь не всегда плодотворными.
Идентификация новой, постсоветской литературы проистекает по-разному.
Постмодернистам отечественной выделки было легче других: они создали на руинах советской эстетики зеркальную поэтику. Правда, поэтика эта оказалась удручающе однообразной, и возросший на родных отходах постмодернизм, обнаруживший свою одноразовую исчерпанность, переживает не лучшие времена.
Творческие неудачи Искандера, Айтматова и Кима свидетельствуют о том, что обретение нового «я» в условиях распада прежних структур и институтов, как бы они ни были отвратительны и как бы мы этот распад не приветствовали, – процесс драматический и болезненный.
Кроме собственно «авторского» кризиса, они очутились и в кризисе аудитории.
Исчезла прежняя публика.
Появились странные нечитающие люди, которые хотят другого: чтобы их развлекали. За решением практических вопросов они обращаются сами к себе, а глобальные проблемы их пока не волнуют. А ежели взволнуют, они обратятся к социологам, философам, психологам, историкам и настоящим футурологам. Вряд ли они будут думать о судьбах «кассандро-эмбрионов» с томиком Айтматова в руках.
И все-таки полагаю, что иные из вещей, о которых шла речь выше, останутся, если не в литературной истории, то в истории общества. Останутся как документы, свидетельства кризиса сознания и поисков выхода теми, кто упрямо не уходит из жизни в литературе в момент испытания.
В данном случае меня интересовал не более чем скромный, по моему мнению, литературный результат, а сам – выраженный при помощи литературных средств – поступок. Мне важно то, что в несовершенных, мягко говоря, текстах сказалось – иногда волею, иногда за пределами воли авторов.
Айтматовский Филофей от отчаяния неуслышанности кончает с собой, выходя в открытый космос.
Кончает с собою и героиня одного из последних рассказов Кима «Венера Сеульская» (слышите отзвук соединения несоединимого?).
Что, «смерть – всего лишь порог»?
У Искандера в «Искренности покаяния» есть яростный пассаж, направленный против самоубийственного исхода. Размышляя о самоубийствах Маяковского, Есенина и Цветаевой, он пишет о мистической власти слова над судьбой автора. «Если жизнь представляется невозможной, есть более мужественное решение, чем уход из жизни. Человек должен сказать себе: если жизнь действительно невозможна, она остановится сама. А если она не останавливается, значит, надо перетерпеть боль. ‹…› Каждый, перетерпевший большую боль, знает, с какой изумительной свежестью после этого ему раскрывается жизнь. Это дар самой жизни за верность ей, а может быть, даже одобрительный кивок Бога».
В ряду самоубийств литературных персонажей постсоветской словесности имена искандеровских героев не значатся.
И хотя возвращение к себе как итог новой идентификации может выглядеть не столь эффектным, как выход в айтматовский космос или в кимовское бессмертие; хотя у кого-то морщится нос при появлении «нового Искандера, которого я уже давно читал», – но, по крайней мере, это не обставленный с различными искусственными эффектами конец. Ни «жизни в целом», ни «вселенной», ни отдельно взятого автора. Однако такой вариант – отнюдь не подсказка.
По знаменитому тоннелю, открытому сознанию после смерти, каждый проходит самостоятельно.
Кризис идентичности,