Надо отдать должное нашим писателям – их замешательство не было таким уж долгим. Они очнулись, не скажу голыми, не скажу сирыми, не скажу босыми, но уж определенно у последней черты как бедности, так и внимания такого демократического, но такого ускользающего читателя. И попробовали не обижаться, не дуться на него, и не бороться друг с другом, а бороться – за него. Да, как перехватчики, вернее – временно ремесленные ученики, что довольно унизительно для самолюбия; вполне зрелые бородатые ученики, изучающие средства воздействия массовой литературы, распознающие и рассчитывающие те точки, куда надо втыкать иголки. Да, не всегда результат получается достойным. Но, хотим мы этого или нет, такова реальность, а я лишь попыталась ее зафиксировать. Что же касается литературной политики толстых журналов, то времена строгой идейной и художественной селекции сменились периодом сознательной эклектики, когда они очутились как бы на распутье – между новой «элитарностью» (к которой они, следуя своим демократическим корням, испытывают генетическую, хотя и тщательно декорируемую, неприязнь) и массовой литературой. Положение неустойчивое, балансирующее, – а что же сегодня устойчиво?
Именно от этой неустойчивости, балансирования – и истерики, и скандалы, и взаимное раздражение, и непонимание, завершающееся расколами редакций. Или – спорами внутри редакций. Что, в отличие от расколов, нормальное дело.
И наконец, последнее.
8
Удержал ли своего читателя тот писатель, который прямо и откровенно поставил на успех? Нет. Обрел ли нового? Тоже нет – читать в метро или после брокерской конторы Чейза и Стаута все равно проще и приятней, как проще слушать Богдана Титомира, а не Малера. Но если не удержал и не приобрел, то, может быть, что-то утратил? Не свое ли – за чечевичную похлебку – достоинство, не свои ли собственные качества, – может быть, и не столь резкие и сильные, как звук, мощно усиленный динамиком, – но свой, самостоятельный голос?
И если уж цитировать поэтов, то куда ж без Данте: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…» Я всегда думала: почему же в «сумрачном»? И только теперь, «пройдя» и «очутившись», – поняла. И про лес, и про сумрак. И про внезапное желание бросить все к черту, перебежать на солнечную сторону, туда, где резвятся.
Да, пейзаж перед нами расстилается обширный, но пока сумрачный, и каждый находит в нем в конце концов свое место. Я не претендую на то, чтобы кого-то куда-то перемещать. Однако оставим и себе право – найти в этом пейзаже свой ракурс. И – свою компанию.
1995
После империи. Постсоветская литература в поисках новой идентичности
…И пустая клетка позади.
Осип Мандельштам
Не с чистого листа появилась постсоветская литература, не единым – ныне номенклатурным – андеграундом, не только Дмитрием Александровичем Приговым и Владимиром Сорокиным, Еленой Шварц и Львом Рубинштейном, Ольгой Седаковой и Зуфаром Гареевым она исчисляется: возникла она и внутри советской.
Правда, это понятие, как и то, что встало ему в затылок, тоже было достаточно эластичным, если не безразмерным, коли в него умещали Б. Пастернака и К. Федина, Вс. Кочетова и Вс. Некрасова, В. Аксенова, А. Битова, Ф. Искандера…
Получается, что сначала постсоветская словесность побывала на собственных похоронах, декорированных критикой.
Похороны были бедные, гроб изготовили из газетной бумаги.
И вот в этот газетный гроб было сгружено практически «все предыдущее», включая тех, кто с советской литературой себя не отождествлял. Хотя печатался, издавался и даже иногда получал премии.
Малоплодотворное это занятие – блуждать в Бермудском треугольнике «советское – антисоветское – постсоветское».
В Бермудском треугольнике, как известно, пропадает все движущееся – в данном случае из составляющих литературу сил, да и слабостей тоже.
Несколько лет тому назад на страницах газет и журналов, а также в устной речи интеллигенции замелькало слово «совок». Ходким словечком язык пытался определить состояние общества, идентифицировать человека. Хотя бы – человека прошлого, «уходящую натуру». Определение было хлестким, уничижительным, более чем самокритичным, но явно недостаточным. Недостаточным потому, что жизнь продолжалась, и тот же самый «совок» превращался во что-то иное. Неопределимое. Круглоквадратное.
Многие в одночасье оказались за границей – и за границами. В том числе и самих себя.
Выброшенными из своих ролей, своих амплуа, своих гнезд.
Или – гнездо оказалось перевернутым. «Опрокинутым домом», по определению Юрия Трифонова.
Помню, как мы перебрасывались шутками в связи с обретением независимости странами Балтии – счастливые граждане Литвы, Латвии и Эстонии в одночасье, без хлопот оказались иностранцами!
Такими же внезапными иностранцами многие почувствовали себя и у себя дома.
Особенность советских мифов состояла в том, что их упорно внедряли в жизнь. И отчасти – небезуспешно.
Так, миф о «дружбе народов, дружбе литератур» странным образом реализовался в одном из лучших отечественных журналов, где печатались лучшие писатели из республик, чьи тексты переводили – ради хлеба насущного – порою самые что ни на есть наилучшие русские писатели («Ах, восточные переводы, как болит от вас голова…»). Тратили колоссальную – подчас невосстановимую – энергию собственного творчества. Вливали свою кровь. Вспомним, что «с казахского» (на самом деле – литературно обрабатывая невыразительный подстрочник) переводил прозу Юрий Казаков, с туркменского (таким же образом) – Людмила Петрушевская.
Была у этой «дружбы литератур», образующих «многонациональную советскую», у всех этих «праздников» безусловно фальшивая, унизительно-неприглядная сторона, о которой замечательно написали никогда никого, кроме поэтов Германии (в юности), не переводивший Юрий Трифонов в повести «Предварительные итоги» и знаменитый в советское время как переводчик Семен Линкин в «Декаде».
Но складывалось еще что-то странное, особенное, поистине небывалое, почти космополитическое, существовавшее «вопреки» и «поверх» всяческих «декад» и формальных встреч: контакты с грузинской, эстонской, литовской и т. д. литературами, контакты, переходившие в действительную дружбу и взаимную поддержку. Было и взаимное переливание крови: Грантом Матевосяном, Отаром Чиладзе, Максудом Ибрагимбековым.
Так что монстр, гибрид, «советской литературы» рождал разное: и официоз Союза советских писателей, и книжку Льва Аннинского «Контакты», и читательский успех грузинского романа, и влияние Энна Ветемаа на русский «маленький роман». Советская