Она повернулась к стенке, натянула на голову одеяло и вдруг почувствовала, что ужасно устала – не сегодня, а вообще. Давно. Поезд мерно качал ее узкую постель, как если бы это была колыбелька, из которой она выросла, или гамак, подвешенный между деревьями или столбами. Варя прислушивалась к ощущениям, стараясь понять, нравятся они ей или нет. Пленка времени быстро побежала вперед, и она увидела себя откуда-то сверху, лежащей на спине в чем-то тесном – то ли в лодке, то ли в сундуке. Она нависала сама над собой и вдруг заметила, что руки у нее… Нет, не сложены на груди – вытянуты вдоль туловища. Варе разом стало не по себе, она вздрогнула, пытаясь сбросить с себя морок, но невидимая камера упорно приближала ее собственное лицо, бледное и застывшее… Она раскрыла глаза, вскочила, чуть не ударившись о столик, и ругнулась про себя, что надо бы переходить с валерьянки на серьезные успокоительные. Лучше уж даже не пытаться заснуть, чем представлять такую жуть. Фантазерка фигова.
– Неужели вы так и спали всю ночь сидя?
Варя открыла глаза и увидела заботливо склонившуюся над ней Марину Дмитриевну.
– Через полчаса Рузаевка. – Соседка кивнула в сторону окна. – А там не успеешь оглянуться – и Саранск. Идите скорее в туалет – вам же еще умыться нужно. Я для вас очередь заняла.
Варя с трудом поднялась, размяла затекшую шею и засуетилась.
– Ох и нервы у вас, москвичей! – покачала головой Марина Дмитриевна. – Моя дочь такая же заполошная.
Вот и для Вари словечко нашлось. Заполошная. Она поблагодарила Марину Дмитриевну и вышла за ней в коридор, где на них уже недовольно смотрели те, кто честно отстоял очередь самолично.
– Вот эта девушка вторая после меня будет! Я предупреждала! – объявила Марина Дмитриевна и с гордо поднятой головой прошествовала к туалету, около которого уже переминалась с ноги на ногу сонная Танечка.
Очередь, как по команде, вздохнула и неохотно сдвинулась на шаг, чтобы пропустить вперед Варю. «Вторая после меня» в исполнении Марины Дмитриевны прозвучало как «вторая после Бога». Прямо готовое название для статьи. Только не «после Бога», а «после богини». Кто там у мордвы главный среди женских божеств? Масторава[18], которая мать всех и вся? Или та лесная бабка-ежка, которая Вирява? Варя уткнулась смеющимися глазами в расписание станций и с деланым интересом стала его изучать. Кстати, чем не открывающая сцена для материала? Поезд, разговор с местными… Может, путевыми заметками оформить? Варин мозг оживился и начал вертеть эту мысль, как блестящий камушек, найденный на берегу моря: янтарь или стекляшка?
На обратном пути из уборной Варя заказала у проводницы кофе для себя и Марины Дмитриевны и шмыгнула обратно в купе – долой с глаз нервничающих в очереди ожиданцев. Хотела сделать пару карандашных заметок в блокноте – она предпочитала электронному настоящий, бумажный, – как уже принесли кофе. Танечка смешно заводила носиком, вдыхая густой аромат.
– Варенька, это для меня, что ли? Ми-и-иленькая, так ведь я кофе ни-ни! Давление у меня. Я все больше чаевница. С душицей люблю, со смородиновыми и малиновыми листьями, с мятой. Про томленый чай, конечно, не знаешь? Туда еще зверобой, иван-чай, липовый цвет, шиповник, землянику добавляют. Все сама заготавливаю. Завариваешь в термосе, десять-пятнадцать минут томишь – и только потом пьешь. С медом вместо сахара! Если каждый день пить – болезней знать не будешь!
Варя маленькими глоточками пила кофе, но почти не чувствовала вкуса. Торопливый рассказ Марины Дмитриевны всколыхнул в ней что-то, от чего захотелось почувствовать на языке не кофейную, а травную горечь и сладость, и чтобы полыхнуло в ноздри лесом и лугом, чтобы пробил пот, как после бани, чтобы все дурное вышло, все, что накопилось и темной коркой наросло на сердце.
– А чай по-эрьзински? – продолжала Марина Дмитриевна. – Знаешь такой?
– По-эрзянски? – переспросила Варя.
– Именно по-эрьзински! – бабушка Танечки поднасела голосом на «э». – Который Степан Эрьзя[19] наш любил – на сосновых почках. Все хвори снимает! Эх, ядреный чаек! Зато от кашля-простуды помогает, от головной боли, от давления! И если у кого что по-женски не то, – она понизила голос, – тоже, говорят, первое средство!
Варя почувствовала, как кровь разом прилила к груди и щекам – даже дышать стало трудно. Кивнула, спрятала глаза в почти выпитом кофе.
Марина Дмитриевна резко засобиралась.
– Так, хватит лясы точить. Танюшка, давай печенье доедай и надевай сандалики – скоро подъедем. А ты, Варенька, в Саранск или дальше куда? Я и спросить забыла.
– В Саранск сначала, а потом в Шимкино.
– В Шимкино? У нас там родня. И у вас, да? – Марина Дмитриевна почему-то понизила голос.
– Нет, по работе меня туда отправили, – вздохнула Варя, все еще ощущая краску на щеках.
– А я подумала, что ты эрзянка. Похожа. Эт какая такая работа в Шимкине для столичных может быть? – искренне удивилась Танечкина бабушка и выжидающе замолчала.
– Корреспондентская работа. Журналист я. Статью надо написать. Там люди часто пропадают. Месяц назад вот мужчина исчез. Вывел из леса своего друга с непонятно как полученной контузией, а сам в тот же день пропал. Ну, меня и отправили… на место событий, так сказать. Не слышали про это, кстати? – Варя наконец-то осмелилась поднять глаза на Марину Дмитриевну.
– Не слышала, – поджала та губы. – Осторожней там сама-то. Место это суеты не любит. Леса вокруг Шимкина заповедные, местами нехоженые… – Марина Дмитриевна осеклась на полуслове, посмотрела на Варю, задумалась, но так и не договорила.
Поезд замедлил ход. За окном неспешно потянулись знакомые Варе городские пейзажи, как будто кто-то бережно листал альбом с фотографиями – старыми, до желтизны тронутыми жарким дыханием времени, вперемежку с новыми, яркими, глянцевыми.
– Ну что, прощаться будем, Варвара? – улыбнулась Марина Дмитриевна, вставая. – Позвала бы тебя в гости, так ведь все равно не придешь. И не говори даже ничего, не криви душой!
Она притянула Варю к себе, погладила по спине и вдруг быстро шепнула:
– Ты к шимкинскому дубу сходи. Он и от болезней избавляет, и детей дарует. Только проводника возьми! – И уже громко добавила: – Танечка, и ты с тетей Варей попрощайся!
Легенда о Тумо
Сила дуба – не в его стволе. Даже если в дереве черной дырой зияет дупло, даже если вся сердцевина выточена временем, корни будут питать его до самой верхней веточки кроны. Погибнут корни – погибнет весь дуб. Так и мы.
С каждым годом, с каждым столетием корни дуба разрастаются вглубь и