— Эй ты! — заорал с борта корабля какой-то крепкий малый в хитоне, покрытом пятнами пота. — Конец прими!
— Бросай! — оживился я.
Это ж какое развлечение! Я поймал веревку и отдал ее парням, которые подбежали к кораблю. Девка какая-то в трюме голосит, чудно. Чего ей надо-то? Помню, отец мне подзатыльников надавал, когда я так орать вздумал. Я тогда совсем несмышленый был.
— Нельзя так, Эней! — сказал отец. — Ты муж! Ты воин! Веди себя достойно!
Парень легко, словно кошка, спрыгнул с корабля на пирс и хлопнул меня по плечу.
— Я Тимофей из Афин, сын Милона! Где тут свежего хлеба пожрать можно? От ячменной каши уже брюхо сводит.
Интересный парень. Лет семнадцать-восемнадцать на вид, крепкий, перевитый могучими мышцами. Он сухой и гибкий, с движениями умелого бойца. И взгляд у него приятный, открытый, только суровый не по возрасту. Такой бывает у тех, кто войну прошел и смерть видел. Темно-русые волосы подрезаны надо лбом неровной челкой и свободно падают на плечи волнистыми локонами.
— Я Эней из Дардана, сын Анхиса. Там в порту корчма есть, — показал я рукой. — А чего это ваша девка орет?
— Наверное, до ветру хочет, — равнодушно пожал тот широкими плечами. — Мы ее на Лесбосе прихватили. Рапану, хозяина сын, поманил ее куском лепешки и от родной деревни увел. Ну скажи, не дура разве?
— Еще какая! — охотно согласился я. — Кто же с незнакомым человеком от своего дома уходит! Продадите теперь?
— Само собой, — кивнул Тимофей и вздохнул. — Девка до того хороша, что сердце щемит. И остальные места тоже. Но мять ее не велели, нетронутую куда дороже продать можно.
— Вот ты где!
С борта корабля спрыгнул еще один паренек, лет пятнадцати на вид, и внимательно посмотрел на меня. Его хитон был побогаче, из египетского льна, и перетянут цветным поясом. На запястьях звенят серебряные браслеты, а на шее болтается какой-то замысловатый амулет в виде рыбы.
— Я Рапану из Угарита, сын Уртену, царского купца, — самодовольно сказал паренек. — Этот олух угощает. Он мне проспорил, говорил, что я ту девку не уболтаю. Ну что, пошли?
— Да пошли, — поморщился Тимофей, который, видимо, проигрывать не любил. — Я вот уже и про харчевню спросил. Веди, Эней!
— Красивая, правда! — я даже застыл, разглядывая девушку в ветхом линялом хитоне, которую вывели из трюма и развязали. Простой кусок ткани с дырой для головы не скрывал точеной фигуры, а в боковом разрезе то и дело мелькало стройное, смуглое бедро. Девчонка размяла руки, потянулась гибким телом, а потом без малейшего стеснения задрала хитон и присела на край борта. Я пронзительно свистнул и помахал ей рукой.
— Эй, красотка, как зовут? Замуж пойдешь за меня? — крикнул я, с замиранием сердца разглядывая стройный стан, густую гриву смоляных волос и прелестное лицо. Она мне не ответила и только показала розовый язычок.
— Феано ее зовут, — сказал сын царского купца.
Он оказался плотным курчавым пареньком с круглым, как у кота, лицом. Почти физически ощутимая аура богатства окружала этого мальчишку, и он вел себя соответствующе, с легким презрением разглядывая суету порта. Моряки обычно одеты не так нарядно, как он. На их прокопченных солнцем телах из одежды только набедренные повязки и дешевые амулеты. Губы купеческого сына выглядели необычно маленькими на его сытом лице, и казалось, что он их вытягивает трубочкой, как будто хочет свистнуть. Темные, почти черные глаза южанина шарили с любопытством по сторонам, охватывая все вокруг.
— Отец у нее кузнец, — продолжил он, — а мать ахейцы украли, когда маленькая была. Она все мне рассказала. Пошли уже!
— А чего она улыбается? — удивился я. — В рабство же попала.
— Да тут ее хоть накормили, — хмыкнул Рапану. — И пальцем не тронул никто. Отец рассмотрел ее как следует и сказал, что в богатый дом продаст. Вот она и радуется теперь. Они у себя на острове кору с деревьев объели уже.
Мы пробирались через толчею порта, где было необыкновенно людно. У каменных пирсов одновременно качалось на волнах не то три, не то четыре десятка кораблей. Акоэтес, царь нашего Дардана, правую руку отдал бы за такое. У него пошлин почти и нет, все тут оседают.
Корчма в порту — это навес со столами, рядом с которым стоит пышущая жаром печь. Запах свежего хлеба — просто одуряющий, он настойчиво лезет в ноздри, выбивая из меня тягучую слюну. Я ведь и сам не обедал, кусок лепешки съел с утра, и все. Да только заплатить нечем. У меня же ведь и нет ничего.
— Угощаю! — правильно истолковал мое молчание Тимофей. Он размотал браслет из серебряной проволоки, отломил кусок и бросил на стол. — Трое нас. Накорми, почтенный.
— Еще столько же добавь, — покачал головой тощий мужик со спутанными волосами, в хитоне, прожженном искрами в нескольких местах.
— Чего это вдруг? — поднял в удивлении брови Тимофей. — Я честную цену дал.
— Честной ценой это было год назад. Нынче съестное вздорожало сильно, — ответил корчмарь. — На востоке и вовсе голод начался. Вокруг Хаттусы крестьяне бунтуют. У них зерно в счет податей требуют, а его почти нет, зерна этого. Великий царь воинов послал, чтобы они крестьян вразумили, да толку-то! Оттого что десяток смутьянов распяли, ячменя в закромах не прибавилось.
— Откуда знаешь? — вскинулся Тимофей.
— Люди так говорят, — пожал плечами корчмарь. — Я много вижу людей, и многое слышу. Плохие времена наступили! Ох, плохие!
— О как! — неприятно удивился Рапану. — А мы с отцом отсюда в Хаттусу собирались идти.
— Дело ваше, — равнодушно пожал плечами корчмарь. — Говорю же, неспокойно там. Племена каски, что у берега моря живут, тоже шалят. У них даже из колодцев вода ушла. За каждый кусок берега у чахлого ручья режутся без пощады.
Рапану нахмурился и ушел в себя, а корчмарь бросил на стол горячую еще лепешку, а потом поставил три горшочка с чечевичным супом, плошку маслин и три чаши с вином. Тут не спрашивают, чего ты хочешь. Дают — жри. Народ в порту непривередлив.
— Ум-м! — с блаженным видом поднял взгляд к потолку Тимофей.
Он окунул кусок лепешки в вино и отправил ее в рот, а следом хлебнул горячего варева, в котором плавали тонкие нити мяса. Козлятина, не иначе, только эта неубиваемая живность еще находит себе пищу, лазая по скалам и обгрызая жесткие ветки. Мы вот с отцом измучились своих коней пасти, трава горит