— Слишком много дел в Москве, — прокомментировал Монахов бесстрастно. Но при желании и в его голосе можно было уловить легкий оттенок иронии.
— Служба месяц готовила его приземление сюда, подбирала индейское тело и еще одно, для «оруженосца», а он вот так и улетел… Обещал хоть вернуться-то?
Монахов вновь не стал комментировать деятельность шефа напрямую, но молчание, как известно, знак согласия.
— Ладно. Типичный чайка-менеджер, что тут скажешь, — резюмировал Бурлак.
И только сейчас Монахов немного оживился:
— Кто это? Что-то на сленге следующего века?
— На нем самом, — улыбнулся Юра. — Это стиль управления, при котором руководитель внезапно появляется, когда возникает проблема, и только тогда. А в остальное время не принимает активного участия в рабочих процессах. Еще про таких говорят: начальник прилетел, наорал, нагадил и улетел, а подчиненным — разгребай!
В этот раз посмеялись оба. При этом вопрос о теле, в котором сейчас пребывал Бурлак, остался открытым.
3
В нью-йоркском порту они вновь увидели разномастную толпу эмигрантов со всего света и услышали гудки океанских пароходов. Монахов тут же указал на силуэт «Бирмы» и дал небольшую историческую справку о ней. По так называемой Американской линии, связывающей Нью-Йорк с Либавой, с заходом также в один из портов Западной Европы, курсировали тогда сразу пять судов: «Царь», «Россия», «Двинск», «Курск» и «Бирма» — последнюю, впрочем, уже совсем скоро должны были переименовать в «Митаву».
Но Юра в теле Двуреченского перебил:
— Сан Саныч, вопрос один не дает покоя… А отчего вы не могли доставить меня на допрос к Геращенкову прямиком из Коннектикута?
— Протокол, — ответил Монахов коротко.
Выходило, что для соблюдения формальностей попаданца снова нужно было тащить через полмира, из Америки в Голландию, а оттуда в Россию, чтобы посадить сначала на ковер московской резидентуры в прошлом.
— А если я сбегу? — поинтересовался Бурлак.
— Протокол не предусматривает, — то ли серьезно, то ли в шутку ответил Монахов.
Но потом все же добавил: мол, Геращенков — не дурак и лишней ответственности на себя брать не будет. В том числе и за гипотетический побег Двуреченского. Согласно протоколу, ответственность за это будут нести те, в чьем времени и ведении находится дезертир.
А Бурлак не сдавался:
— Сан Саныч, ты ж сам понимаешь: дорога длинная, еще минимум две недели куковать на пароходе, плюс не самые благоприятные погодные условия, шторма, качка, «Титаник» на этом же маршруте в прошлом году утонул.
— Не бойся, в этот раз точно не сбежишь, — Монахов сказал это настолько уверенно, что Бурлак даже удивился:
— Это еще почему?
— А потому… Есть у нас и тяжелая артиллерия…
Словами Монахов не ограничился. Вскоре они прибыли на Эллис-Айленд и через дырку в заборе могли лицезреть прелюбопытнейшее действо. Здоровяк с мускулами, как у быка, легко раскидывал по сторонам нескольких мелких людишек, включая офицера иммиграционной службы. И все это походило не то чтобы на драку, а скорее на какой-то цирк, ну или реслинг. Последний уже начал завоевывать мировое признание, хотя до Халка Хогана и Дуэйна Скалы Джонсона[78] было еще далеко.
И вот среди этого хаоса Бурлак вдруг узнал старого знакомого.
— Дуля! — воскликнул он, не в силах сдержать эмоций.
Услышав свое прозвище, здоровяк обернулся. И только тогда получил удар — вероятно, первый за все время драки, да еще и в спину. Зарычав, как лев, он вновь кинулся на тех, кто пытался его успокоить. И никто сейчас им бы не позавидовал.
Да, это был тот самый Дормидонт Лакомкин по кличке Дуля, изначально самый сильный человек в банде Казака, а затем секретный агент Московской сыскной полиции, бок о бок с которым служили во время Романовских торжеств и Монахов, и Ратманов, и Двуреченский. Подбиралась прежняя компания почти что в полном составе, за исключением того, что некоторые из перечисленных делили одно тело на двоих.
4
Едва сели на пароход, как Монахов передал тело Двуреченского Дуле, сослался на недосып и отправился передохнуть. Впрочем, этого следовало ожидать. Его бесчеловечный график, одновременно на нескольких службах, работающих на разные времена, иного давно бы уже свел в могилу. А этот ограничился непроходящими кругами под глазами да тихим голосом, который, впрочем, многих пробирал до печенок. Что касается сна, кажется, лишь во время трансатлантического перехода офицер охранного отделения, СЭПвВ и один из лидеров партизан времени только и мог отоспаться. Интересно, хотя бы по линии охранки ему дали официальный отпуск? Небось, коллеги потом закидают вопросами: а как там в Америке? Хорошо ли отдохнул? Прислал бы хоть открыточку? А жена с детьми довольны?
Но ничего из этого спросить не получилось. И перед телом Двуреченского, подмяв под себя сразу пару шезлонгов, разлегся гигант Дуля.
— Дормидонт? Много залога за тебя Монахов заплатил?
— Ага, — промычал тот, улыбаясь летнему солнышку.
— Ага — это до пяти тысяч или больше?
— Ага, — был тот же ответ.
— Это поэтому мы плывем домой не в каютах первого или второго классов, а в трюме?
— Может, и поэтому, не могу знать!
Дуля никогда не был особенно словоохотливым. Зато кому угодно умел намять бока. Бурлаку в теле Двуреченского вспомнилось, как в конце прошлого года подручный Казака едва не прикончил его самого, то есть Ратманова. По приказу, конечно, не сам. И даже улыбался, как наивный маленький ребенок, выполняя свою миссию. Дулю невозможно было не любить, это был хороший, добрый человек, почти как Марк Крысобой[79]…
Впрочем, в дальнейшем судьба распорядилась так, что они несколько месяцев прикрывали друг друга во время охранения императорской семьи и даже подружились. Хотя Дуля продолжал молчать и улыбаться, не рассказывая ни о том, что он до сих пор служит Казаку, ни тем более о том, как он связан с эвакуаторами пропавших во времени.
А Бурлак снова пошел в словесную разведку. Других вариантов как-то прояснить свое положение все равно не просматривалось.
Для начала пожаловался на здоровье. Двуреченский оставил ему в наследство не только ответственность за полгода дезертирства, но и больное тело. По эстафете от босяка Гнойного Юре передались и проблемы с пищеварением, и хрипы в легких, и язвы на ногах, не говоря уже о слабом зрении — Ратманов видел значительно лучше!
— Что ты там шебуршишься? — переспросил Дуля, продолжая принимать солнечную ванну.
— Отвернись и заткни уши, — огрызнулся Юра.
Но тут же подумал: «Когда еще, если не сейчас? Представиться Двуреченским, наврать гиганту с три короба, наобещать чего-нибудь и как-нибудь из всего этого выпутаться?»
— Дуля…
— Чего тебе еще?
— Ты ж понимаешь, что я — Двуреченский Викентий Саввич, который из любой