Теперь десять-пятнадцать процентов приходящегося на защиту урона трансформировались в энергию, из которой было создано атакующее заклинание — и эта энергия тут же попадала ко мне в искру.
Ха!
Нефиговая такая прибавка в бою! И что самое главное — неожиданная для соперника, ведь сила атакующего заклинания уменьшалась на те самые десять-пятнадцать процентов!
Можно было, конечно, потратить весь Эфир, и сделать это заклинание мощнее раза в полтора — но я решил, что целиком тратить столь драгоценный ресурс не стоит. По-крайней мере до тех пор, пока не добуду ещё немного.
Оставшийся Эфир мог сильно помочь в создании пространственных тайников, или в улучшении усиливающих мои способности «пожирателя» артефактов типа перчатки — так что тратить его сразу и весь на одно-единственное заклинание было бы очень глупо.
Тем более, что я убедился, что получив ранг Адепта могу им манипулировать — пусть и вспотел как после ста километрового марафона…
Обидно, конечно, что Эфир был «конечной» субстанцией. Использовать его определённое количество можно было лишь раз — эта энергия не восстанавливалась, и потратив запас, нужно было искать её заново.
В мирах Титаноса, например, имелись Древа, от которых мы, его слуги, имели право подпитываться. Но — не всегда, и не в любом количестве. Чем выше ты по «служебной лестнице» владыки вселенной — тем больше тебе доступно, но…
Здесь-то никого из моих богоподобных родственничков нет, а Древо имеется — так что оно в полном моём распоряжении.
Если только Салтыков тоже не прочухает о нём…
М-да… Я и забыл про Петра, который уже умел манипулировать Эфиром… Интересно, откуда он научился этому? Что умеет, какой у него запас вселенской энергии?..
Эх, а ведь он теперь подозревает, что я магией крови умею баловаться… Как бы не решил, что может давить на меня…
Хотя бы до того момента, пока я не выведаю его секреты и не воспользуюсь возможностями, которые Салтыков для меня открыл.
Мои размышления прервал звук открывающейся двери.
Я повернулся в кресле, и увидел профессора Геллерштейна. После тех ночных событий месячной давности он сдал — сильно сдал. Решительность во взгляде исчезла, уступив место печали, широкая походка превратилась в шаркающую, а всегда шикарные и аккуратные седые волосы будто поредели, и теперь частенько оказывались в беспорядке.
Могу его понять… Сын стал чернокнижником, около шестидесяти клиентов оказались заражены его проклятьем, и теперь ещё всё время перед глазами бывший коллега, чью дочь Геллерштейн убил, а самого Синицына предал забвению.
Представляю, каково ему теперь — тут даже никакого пожирания эмоций не требуется.
— Профессор, — я кивнул Геллерштейну, когда он обошёл стол и будто бы с трудом сел в своё кресло.
— Господин Апостолов… Прошу прощения за долгое ожидание.
— Ничего страшного.
— Как вы себя чувствуете?
— Великолепно, — ответил я, ничуть не покривив душой, — Пожалуй, с момента пробуждения дара я никогда не чувствовал себя так хорошо.
— Что ж… — губы директора клиники тронула слабая улыбка, — Рад это слышать… Результаты сканирования, которое вы проходили сегодня утром, я изучил, и… Полагаю, ваше пребывание здесь подошло к концу. Вы получили то, за чем явились, полностью стабильны и…. Удовлетворены?
Вопрос был отнюдь не праздный.
— Вполне. Практически… полностью.
— Практически?
Геллерштейн напрягся.
— Практически — потому что вы не до конца выполнили своё обещание, данное месяц назад, профессор.
— Ах, вы об этом… — директор клиники пожевал нижнюю губу, достал из нижнего ящика стола так хорошо знакомый мне планшет, и совершил несколько манипуляций.
Через пару секунд на моих линзах высветилось сообщение.
'Входящее зачисление средств.
Баланс: 3 037 841 рубль'
— Превосходно, — улыбнулся я, ничуть не чувствуя за собой вины.
Нет, ну а что⁈ Его сынок тут творил чернокнижные ритуалы, меня мог убить (пусть лет через десять — но всё же!), и ещё кучу людей… Так что клиника ещё легко отделалась, всего лишь вернув стоимость лечения.
Потому что я мог потребовать и больше за своё молчание обо всех этих событиях.
— Вы удовлетворены?
— Да, — кивнул я, — Но вы ведь не забыли, что у меня было ещё условие?
— Не забыл…
— То, что профессор Синицын остался в «Тихом месте» и заменил вашего сына — говорит о его исключительно высоких моральных качествах, — произнёс я, поигрывая родовым перстнем, — И то, что он сейчас исправляет совершённые Дмитрием ошибки, не делает его вашим подчинённым, вы понимаете?
— Понимаю… — Геллерштейн отвёл взгляд.
— И если помочь пациентам он согласился легко — то лечить вашего сына от его же собственного проклятья, с которым он не смог совладать… Признаюсь честно — мне стоило немалых трудов уговорить его помочь вам. Особенно после того, что вы сделали с ним и его дочерью.
— Я… Я понимаю.
Дмитрий сейчас лежал в закрытом от посторонних посещений отделении — весь в нарывах тёмной магии, с торчащими из тела щупальцами и без сознания — и к нему имели доступ лишь сам Синицын и Геллерштейн, которые на пару пытались вытравить из парня его собственное проклятье. Не знаю, получится ли у них, и что с Дмитрием будет дальше — но такой поворот событий открыл Синицыну все двери.
Человеколюбие, или чувство вины за то, что это Андрей Фёдорович изобрёл то самое проклятье, тут было ни при чём. Синицын на @#$ вертел и Геллерштейна и его клиентов. И с радостью бы обнародовал информацию обо всём, что тут произошло — если бы не возможность «официально» получить доступ к барокамерам и прочим мощностям клиники.
Мы не говорили с ним об этом напрямую, но я прекрасно представлял, зачем он остался.
Его дочь, чья душа, чей разум и воспоминания были мертвы, всё ещё находилась в капсуле жизнеобеспечения. Насколько я знал, Синицын всё ещё прятал её в том подвале, вот только теперь он имел доступ к барокамерам — и мог снова настроить их так, чтобы они собирали крохи жизни клиентов «Тихого места».
Только на этот раз он мог держать этот процесс под полным контролем.
Одобрял ли я это?
Честно говоря, сложно было ответить однозначно.
Поначалу я не собирался позволять Синицыну возобновлять свои эксперименты — о чём прямо ему сказал во время нашего знакомства.
Он занимался тем, за что в Империи жестоко карают. Но…