Положительные перемены происходят у Виталия и на трудовом фронте. Летом 1935-го он переехал в Егорьевск, где устроился на станкостроительный завод в бюро технической информации и начал преподавать русский язык на курсах мастеров соцтруда. От завода он получил комнату в коммуналке. Там и затеплился впервые хрупкий семейный очаг. Мария всё чаще приезжает к Виталию в Егорьевск и живет с ним по целым неделям под одной крышей. В последние полтора года совместной жизни они настолько сблизились, что вместе посещали куратора беременности. В этом смысле они как пара опередили свое время на многие десятилетия: совместное вынашивание было тогда большой редкостью.
Но и обиды неотвязно сопровождают отношения Маруси с Виталием. То и дело она сердится на него бурно, со слезами, по каким-то ничтожным поводам. Особенно странно это наблюдать, когда знаешь, что позади у них действительно тяжелые испытания: пятилетний срок, новый арест и сложный послелагерный быт.
Как-то летом 1936-го Виталий дал Марусе телеграмму, что приедет на следующий день. Но он не приехал и ничего не сообщил о причинах отмены своего визита. Маруся решила, что он тяжело заболел и примчалась в Егорьевск сама. И уже на другой день она строчит своей верной наперснице негодующее письмо:
«Дорогая Катенька! Всё оказалось благополучно: этот негодяй совершенно здоров. Просто у него получилось 12-го 2 урока вместо одного, и он не мог уехать. Ужасно он негодный, потому что, конечно, мог бы заранее договориться с учебной частью и перенести этот урок на другой день. Доехала я благополучно, правда, очень тесно было, но я сидела от Москвы.
И чего я всегда так мучаюсь! Ужасное какое-то свойство. Вчера весь вечер проплакала — уже от обиды на Виташку» [19].
Настроенность на обиду не покинет Марию и тогда, когда Виталий угодит на зону в третий раз.
«Я страшно сердита на Виталия за то, что он не написал мне» [21].
«Я страшно обижена на Виташку за то, что он с тобою не послал мне письма! Это с его стороны безобразно!» [22]
Так пишет она Кате, а самому «обидчику»:
«Пиши мне на Сокольники. Очень жду твоего письма. Если бы знал ты, как я переполнена тобою! Все московские дела и заботы где-то на поверхности, а всё существо мое — это ты» [23].
Неслучайным представляется, что в стихах М. Петровых 1930-х — 1940-х годов отношения лирических героев временами обагряются кровью: «Слишком рубцами горят сердца…», «Все обиды кровные замела пурга…», «И в кровь о камень сердца несравненного…». И в то же время они обретают ощущение нерасторжимости их союза, «кровного родства».
Ты думаешь — пустой, ничтожный случай
Соединяет наши имена.
Не думай так, не мучай так, не мучай, —
Я — кровь твоя, и я тебе нужна.
«Ты думаешь, что силою созвучий…», 1941
Говоришь ты: — Небывало,
Что сбывается со мной!
Обвилась, околдовала,
Стала до крови родной.
«Прощанье», 1943
После гибели Виталия Мария перестала называть его по имени. Это была не утрата близкого человека, а омертвение части ее собственной души. Источник слез иссох. Она больше никогда не сможет заплакать, даже в минуты самых тяжких потрясений. В окружении Марии Сергеевны мало кто знал, когда с ней это случилось. Ее способность страдать бесслёзно многие воспринимали как признак особого мужества. Но увы, это было болезненное состояние, вызванное тяжелейшей душевной травмой и неподвластное даже такому лекарю, как время. Оставшийся для других загадкой, мотив утраты слёз нашел отражение в поэзии М. Петровых.
«В конце июля наехало на меня стихописание, — пишет Маруся Кате в августе 1943 года, — и я по вечерам в кухне писала, как одержимая… Если бы ты знала, как все эти стихи раскачали мою глубочайшую боль, как будто подвели к раскрытой могиле! Но, м.б., так легче» [24].
Знаю, что ко мне ты не придешь,
Но, поверь, не о тебе горюю.
Нестерпимо без тебя, и всё ж
Не о том с тобою говорю я.
Милый, ты передо мной в долгу.
Вспомни, что осталось за тобою:
Ты мне должен — должен, я не лгу! —
Воздух, солнце, небо голубое,
Шум лесной, речную тишину, —
Всё, что до тебя со мною было.
Возврати друзей, веселье, силу,
И тогда уже оставь одну.
Всё, что от рождения дано мне
И до дня, где были мы одни,
Всё по совести, по чести — вспомни,
Всю, какой узнал меня, верни.
Как роса в тугое сердце розы,
В это слово проникает ложь:
Если ты вернешь хотя бы слезы,
Это значит, ты ко мне придешь.
5–6 августа 1943 г. [25]
ВАДИМ ГОЛОВАЧЕВ И ДЕЛО ГРУППЫ «БОРЬБА» 1928 г.
Мясорубка массовых репрессий слепа и всеядна. В ее челюстях нередко оказывались люди случайные, вполне лояльные режиму и далекие от политики. Но Виталий Головачев случайной жертвой не был. Унаследованный от бабушки артистизм, талант оратора и публициста предопределили его тягу к общественной деятельности.
«…где-то в 27-м, — вспоминает Наталья Баранская (Радченко), — молодые люди с двух старших курсов, человек пять-шесть, объединились в кружок интересующихся политикой. <…> В кружок „политиков“ входили Виталий Головачев, Владимир Браилко, очень умный, серьезный, самостоятельно мыслящий парень. И еще двое или трое, которых я не знала и видела только однажды. <…> Мне были скучны разговоры и споры на непонятную тему, только это мне и запомнилось. <…> О кружке в нашей компании знали, но делами его не интересовались. У нас, девушек, был „поэтический салон“» [28:440–441].
К более близкому знакомству с сообществом «политиков» Наталью подтолкнула ее однокурсница Нина Лурье, которая была накоротке с Головачевым. Среди сочувствующих оказался также студент ВГЛК Николай Быстряков (в мемуарах фигурирует как Фёдор Б.), позднее ставший мужем Натальи.
Виталия чекисты причислят к организаторам этого сообщества, хотя он был одним из самых юных его участников. Но нас это ничуть не удивляет. Помимо яркого общественного темперамента, которым одарила Виталия природа, его раннему политическому созреванию весьма способствовал опыт его старшего брата Вадима. Еще в годы Гражданской войны он