— Какой сигнал?
— Наш, условный. У нас же все на сигналах. Опасность! Если кто засек, то им надо бы и меня накрыть. Хочу пойти, проверить, может, где-то моя косточка рядом валяется и над нами с Абелем смеется. Но не могу, права не имею. Я обо всем резиденту. Он тоже предположил, что Абель контейнер просто не узнал. Запросили Центр.
— Неужели даже по такому поводу — и сразу в Москву?
— У нас все на нюансах, и повод — серьезнейший. Немедленно был получен ответ. Другого сотрудника вводить не стали, разрешили проверить тайник мне. И, не доходя до него, смотрю: лежит себе в высокой траве около каменной гряды злосчастная моя куриная косточка и в глаза никому не бросается. Тут же проверил: контейнер никем не вскрывался.
Почему вы в атом были настолько уверены?
— Мы обычно меточку оставляем. Но перенервничал я страшно. Ошибку допустил явную.
— Так чья ошибка? Разве не Абеля? Ведь мог бы догадаться, что послание в косточке.
— Я не предупредил его о новой форме контейнера. Потом он мне рассказывал: «Я действительно взял косточку, держал в руках. На контейнер не похожа. И отбросил ее в кусты». Абель был человек тактичный, только и бросил: «Перехитрил ты меня». Пунктуальности и огромной выдержки у него всегда хватало. Я лишь раз видел его не таким.
— Когда же?
— Однажды мы встречались с Абелем в другом городе, не в Нью-Йорке. Я хорошо проверился, мы встретились, поговорили, и я передал ему письма от жены и от дочки Эвелины. Он читает, и смотрю — лицо у него краснеет, по щеке капельки слез. Больше никогда не видел, чтобы он давал волю нервам. И тут я проявил бестактность, осведомился, не случилось ли чего печального. А он мне: «Что ты! Совсем наоборот. Но я очень скучаю. Мне снятся мои, Родина». И тут Абель попросил меня узнать, нельзя ли сделать так, чтобы его жену приняли на работу в наше представительство в ООН. Я подумал, что сначала он, бедняга, посмотрит на жену, потом мы устроим ему встречу с выездом на конспиративную квартиру, и где-нибудь нас тут могут и прихватить — вдруг неприятности? Видимо, об этом же подумал и Абель. И сказал тихо: «Как бы мне на нее посмотреть хотя бы издали…» Попросил купить жене арфу: она была профессиональным музыкантом.
— Такая была любовь?
— И любовь, и тоска — все вместе. Не уверен. Но когда Юлиан Семенов описывал в «17 мгновениях весны» встречу Штирлица с женой в маленьком ресторанчике, он, наверное, все же намекал и на то несосто-явшееся свидание, о котором писал я.
— А где вы об атом писали? В какой-нибудь книге? В воспоминаниях?
— Я описал это в своих отчетах. Романов не пишу, а стихи… Некоторые посвятил Абелю, Моррису и Лоне Коэн.
— А если хотя бы четверостишие?
— Мы как-то встречались на одиноком пустынном берегу. Абель взобрался на камень и стоял долго, словно всматривался в океан. Молчал долго. Потом подошел: «Знаешь, а там, за океаном, мой дом». Это то же самое чувство, что испытывает каждый разведчик. И я тоже:
Ощутить, как меняются блики и краски,
Шум и буханье волн и спокойствия миг,
И побыть одному хоть минутку без маски,
Неизбежной, не нашей, к которой привык.
Мне очень не хотелось бы, чтоб наши чувства показались вам наигранной банальностью. Нервы, напряжение, отрыв от родного. Любой разведчик постоянно рискует. Нелегал рискует вдвойне. Все это и изматывает, иссушает.
— Юрий Сергеевич, вы считаете, что Абеля арестовали только из-за предательства его связника Хейханена, тоже нелегала?
— Да. Ведь он так ждал другого связника — Роберта. Тот должен был приехать, и я, десятки раз проезжая по наземной линии метро, чуть не сверлил глазами телефонную будку на одной из станций. Именно на ней связник должен был поставить фигуральный сигнал — прибыл.
— Что это за символ?
— То ли треугольник, или черта, сейчас уж не помню. Или более сложный сигнал: встречаемся в такой-то день и час. Я ездил по этой линии месяц — и бесполезно. А потом исчезла и сама будка. Ее снесли. Нервничали, переживали. Неужели пропал, провалился? Через какое-то время из Центра сообщают, что Роберт погиб при переходе.
— Его убили?
— Погиб в море. В Балтике. Переправлялся через залив, и корабль затонул. Словом, роковые обстоятельства.
— А вы знали этого человека?
— Я — нет. Абель знал и очень горевал, очень.
— Если бы Роберт добрался до Штатов, быть может, не было бы и тех проклятых шести лет, которые Вильям Генрихович просидел в американской тюрьме?
— У него были большие возможности и самые разнообразные связи. У этого общительного человека образовался широкий круг знакомств.
— Какую все-таки информацию он получал? Только ли по атомной бомбе? И какова ее ценность? На сей счет существуют мнения несхожие, иногда даже диаметрально противоположные.
— Я судить не берусь. У нас свой этикет. В чужие дела лезть не принято. Не собираюсь и не могу вдаваться в подробности; основной круг агентов, с которыми довелось сотрудничать, навсегда останется закрытым. Но считается, многие данные экономили нашей стране по два — три года работы в закрытых лабораториях и по 18–20 миллионов рублей в еще тогдашнем денежном исчислении.
— А потом, в Москве, вы встречались с Абелем, дружили?
— Да, у нас были хорошие отношения, он меня всегда был рад видеть. Но дружить, ходить семьями… Такого не было. Он и постарше все-таки. И понимаете, то спецуправление, где Абель работал, держалось несколько обособленно: многое у них не поощрялось.
— Юрий Сергеевич, командировка в США была, как понимаю, далеко не последней?
— На научно-техническую разведку за рубежом я работал 25 лет. После Штатов были Англия, Австрия, Женева…
— Вы извините за этот мой вопрос. Но не задать его тоже нельзя. Знаете, какое-то ощущение, что награды вас как-то обошли.
— Как вам объяснить? У меня, полковника, есть 50 лет выслуги и несколько орденов. Не генерал и не Герой — что из того? Понимаете, те,