Зато было ясно, что прямая связь Толстого с русским монархом прервана, не успев начаться. Победил Победоносцев. Толстой написал Страхову: «Победоносцев ужасен».
Ни с одним из русских императоров Толстой никогда не встречался. Став врагом Церкви, он стал и врагом государства.
Отказ от собственности
До духовного переворота Толстой не выступал противником денег и частной собственности. Больше того, он был стяжателем, стремясь приумножить состояние и сделать свою семью богатой. Конечно, не в этом он видел свое главное назначение. Но это была важная составляющая семейного проекта. Даже писательскую деятельность он понимал в том числе и как средство для зарабатывания денег. Толстой торговался с Некрасовым по поводу гонораров, угрожая уйти из «Современника», и, в конце концов, перешел в катковский «Русский вестник», где платили больше. Повесть «Казаки», написанная в самом начале шестидесятых годов, была опубликована Катковым. Впрочем, в то время стяжательство Толстого уживалось с расточительством. Деньгами, полученными за «Казаков», он вернул долг за проигрыш в китайский бильярд.
Став семейным человеком, Толстой превратился в добропорядочного помещика и писателя, который очень неплохо зарабатывал своими сочинениями. За публикацию «Войны и мира» он получил от Каткова очень приличный гонорар – 500 рублей за лист. (Достоевский за «Идиота» получил чуть больше 150 рублей за лист.) С этого гонорара Толстой легко подарил своим племянницам Варе и Лизе, дочерям Марии Николаевны, по десять тысяч рублей банковскими билетами.
В сельском хозяйстве Толстой был куда менее успешен. Зато преуспел в приобретении новых земель. После смерти брата Николая ему досталось богатое и красивое имение Никольское-Вяземское. Он сам покупал хутора вокруг Ясной Поляны. В Самарской губернии приобрел шесть тысяч десятин земли, причем окончательное оформление сделки совершилось в 1878 году, в самом начале духовного переворота. В результате собственность, доставшуюся от отцовского наследства после всех карточных проигрышей и продаж некоторых земель, Толстой увеличил в шесть раз…
В начале восьмидесятых годов его отношение к деньгам и собственности круто меняется. «То, что служило Толстому во благо, теперь обратилось для него во зло», – пишет биограф В. А. Жданов. Ему становится стыдно быть паразитом русского крестьянства.
Толстой приходит к мысли об отказе от собственности и начале принципиально новой жизни. В дневнике 1884 года он создает новый семейный проект.
В черновом варианте:
«Жить в Ясной. Самарский доход отдать на бедных и школы в Самаре по распоряжению и наблюдению самих плательщиков (то есть крестьян. – П. Б.). Никольский доход (передав землю мужикам) точно так же. Себе, т. е. нам с женой и малыми детьми, оставить пока доход Ясной Поляны, от 2 до 3-х тысяч. (Оставить на время, но с единственным желанием отдать и его весь другим, а самим удовлетворять самим себе, т. е. ограничить как можно свои потребности и больше давать, чем брать, к чему и направлять все силы и в чем видеть цель и радость жизни.) Взрослым троим (детям. – П. Б.) предоставить на волю: брать себе от бедных следующую часть Самарских или Никольских денег, или, живя там, содействовать тому, чтобы деньги эти шли на добро, или, живя с нами, помогать нам. Меньших воспитывать так, чтобы они привыкали меньше требовать от жизни. Учить их тому, к чему у них охота, но не одним наукам, а наукам и работе. Прислуги держать только столько, сколько нужно, чтобы помочь нам переделать и научить нас и то на время, приучаясь обходиться без них. Жить всем вместе: мущинам в одной, женщинам и девочкам в другой комнате. Комната, чтоб была библиотека для умственных занятий, и комната рабочая, общая. По баловству нашему и комната отдельная для слабых… Кроме кормления себя и детей и учения, работа, хозяйство, помощь хлебом, лечением, учением. По воскресениям обеды для нищих и бедных и чтение и беседы. Жизнь, пища, одежда всё самое простое… Всё лишнее: фортепьяно, мебель, экипажи – продать, раздать. Наукой и искусством заниматься только такими, которыми бы можно делиться со всеми. Обращение со всеми, от губернатора до нищего одинакое. Цель одна – счастье, свое и семьи – зная, что счастье это в том, чтобы довольствоваться малым и делать добро другим».
По сути, это был проект «семейной коммуны».
Но ни Софья Андреевна, ни дети не видели в этом проекте начало новой счастливой семейной жизни. Впрочем, дети восприняли его легкомысленно. Так, Татьяна писала в дневнике, что в принципе допускает отказ от собственности, но не думает, что это всерьез поменяет их характеры. «Все бы мы остались с теми же идеалами и стремлениями, только, пожалуй, в некоторых родилось бы озлобление за то, что их поставили в это положение».
Куда серьезнее отнеслась к этой идее жена Толстого. В начале восьмидесятых годов в семье было семеро детей, от студента Сергея до младенца Алеши. У всех были свои требования к жизни, очень разные, но уж точно не совпадающие с аскетическим идеалом отца. Да и сама Софья Андреевна никак не видела себя в роли хозяйки трудовой коммуны. За почти 20 лет совместной жизни, которую она начинала восемнадцатилетней девушкой, муж приучил ее совсем к другому. Больше того, он требовал от нее другого. Поворот на 180 градусов был невозможен даже психологически. И жена Толстого взбунтовалась!
Илья Львович Толстой пишет в воспоминаниях:
«Но что должна была переживать в это время моя мать! Она любила его всем своим существом. Она почти что создана им. Из мягкой и доброкачественной глины, какою была восемнадцатилетняя Сонечка Берс, отец вылепил себе жену такою, какой он хотел ее иметь, она отдалась ему вся и для него только жила – и вот она видит, что он жестоко страдает и, страдая, он начинает от нее отходить дальше и дальше, ее интересы, которые раньше были их общими интересами, его уже не занимают, он начинает их критиковать, начинает тяготиться общей с ней жизнью. Наконец, начинает пугать ее разлукой и окончательным разрывом, а в это время у нее на руках огромная и сложная семья. Дети от грудных до семнадцатилетней Тани и восемнадцатилетнего Сережи. Что делать? Могла ли она тогда последовать за ним, раздать всё состояние, как он этого хотел, и обречь детей на нищету