Но вместо луны над гнездом всплыл блестящий глаз. Морщинистое веко моргнуло, смахнув со внутреннего уголка гнойную плёнку, и на Белого дохнуло, точно из выпотрошенной утробы, – тленом, болотом, трупными червями, мокрой землёй, трухой, каменной крошкой.
Исполинский зверь – гораздо больше Великого Ворона, больше сосны, больше скал, – тряхнул головой, и Белый звериным чутьём, инстинктом самосохранения понял, что вот теперь пришла настоящая, смертельная опасность.
Забыв о добыче, он пополз к краю Гнезда. Оттолкнувшись ослабевшими задними лапами, подтянулся, перевалил тело через край и плюхнулся на скальный уступ – вовремя.
Взревев, Сохатый, что нёс на себе Лес, и землю, и небо, поддел Гнездо рогами.
С неразличимым карканьем Ворон закувыркался в вихревых потоках, во взметнувшейся пуховой мгле, в распахнутом зёве бездны – эхо его крика долго отскакивало от скал. Добыча ушла от Белого туда, откуда не будет возврата – в глубины Леса, а может, и в смерть.
Отползая осторожно, медленно, Белый старался не смотреть назад, но, обернувшись лишь раз, различил мельтешение бревен-ног, и взмахи рогами, и хруст костей под копытами исполина.
Утробно ревя, Сохатый топтал Гнездо.
Глава 38
Исцеление
Человека за рулём били предсмертные судороги, но он ещё жил, отстукивая ногою дробь, с губ стекала кровавая юшка. Выпустив когти, Мара полоснула человека по дряблому горлу. Он всхлипнул и обмяк. В недрах автобуса истошно завизжали. Мара распахнула пасть, и визг иссяк. Она сплюнула пережёванную, срезанную вместе с волосами кожу. Её бока ходили ходуном – погоня была тяжёлой и длилась так долго, что Мара совсем потеряла счет времени. Время текло, огибая её, как волна огибает скалу, и не понять— утро сейчас или вечер, уже сегодня или всё ещё вчера. Реальностью был только страх запертых в жестяную коробку людей – страх перед скорой гибелью, грузной, уставшей женщиной с всклокоченными космами, Пожирательницей сущего, но к страху примешивалась чужая злоба.
– Здравствуй, мама, – сказала гадина-Оксана, отделяемая от Мары только двумя рядами кресел да беспорядочно мельтешащими людьми. – Ты не вовремя.
Она не бежала. Сидела ровно, распрямив плечи, безучастная к нарастающей панике, и вовсе не глядела на Мать.
– Сука-а! – просипела Мара. – Предательница! Удавлю!
– Так больше нельзя, мама, – сказала Оксана. – Ты всегда стояла между мной и Альбиной. Когда ты дарила ей шоколадки, мне казалось, что ты не баловала внучку, а откармливала поросёнка на убой. Поэтому я ушла.
– И поплатишься за это, шлюха!
Она отмахнулась от лезущей вперёд бабы, зацепила её плечо крючьями когтей, и баба с воем повалилась на лезущего под кресло подростка. Кровь брызнула, пятная потёртую дорожку в проходе.
– Я долго бегала от тебя, но возвращалась снова, – продолжила Оксана. – Потому что любила, наверное. Терпела все выходки, унижения и издевательства сначала из страха за себя, потом за Альбину. Но убегать больше нельзя. Теперь я поняла это.
Из глубины салона доносились удары – люди пытались высадить стекла. Кто-то верещал:
– Что происходит? Боже святый! Что вы себе позволяете?!
Вопли переходили в мокрое бульканье, под ногами лопались чьи-то кости, а в ноздри лезли меховые воротники и клочья синтепона. Мара прогрызала себе путь в мешанине тел, терзала когтями податливую плоть, топтала ногами. Взращенная долгой погоней ярость теперь рвалась на свободу – кто мог перед ней устоять?
– Я много думала, пока ехала сюда, – Оксана теперь глядела на мать, но страха в ее взгляде по-прежнему не было, и это было непривычно и даже пугающе, так что Мара на миг оторопела. – Мне снились жуткие сны… Там была ты, кто-то, называющий себя Лазаревичем, и человек с белыми глазами… И я почему-то вспомнила одну восточную притчу. Некто спросил мастера, что такое мать? А мастер ответил, что мать – это страсть, это любовь к близким, привязанность к родным. И, когда мы избавляемся от привязанностей, когда мы отрекаемся от прошлого и рвём связывающие с ним нити, мы меняемся внутренне и остаемся один на один с пустотой, которая и есть истина. Это называется «убить свою мать». Наверное, это и есть свобода. И исцеление.
Автобус закачался, кренясь всё сильнее на правый бок, а Маре показалось – то заходили ходуном земные хляби.
Пол превращался в торфяной кисель, щедро удобренный кровью, и вот уже не пол это – вязкое болото. Железо трескалось, впуская багульник и кукушкин лён, и вовсе не кровь алела под ногами – сфагновый мох.
Мара по головам взобралась на сиденье и вонзила когти в обивку. Под тканью похрустывал вереск.
Оксана была совсем близко, стоило протянуть руку – и вот исчезла. Провалилась в багряную воронку, словно кто-то потянул её снизу. В когтях остался только пучок волос.
– Дрянь! Не уйдёшь!
Мара спружинила, брюхом падая в раскисшую жижу.
Лес поглотил её, жадно давясь и пуская травяную слюну. Мара зажмурилась, а когда открыла глаза – увидела удаляющийся силуэт. Оксана петляла между скрюченными берёзами и высохшими остовами сосен, из-под подошв летели тёмные брызги. Она убегала снова, вот только, знала Мара, теперь не уйдёт далеко.
Мара припустила следом, на ходу стряхивая человеческую оболочку. Кустарник цеплялся за шерсть, выдирая её клоками, лопались и истекали соком ягоды черники. Что-то верткое, мягкое покатилось под ноги, и Мара сбилась с шага, грудью пропахав заросли мирта.
– Кто-о?! – рёв, исторгнутый человеческим горлом, походил на глухой удар камня о камень.
Ослепшим глазом она различила мутную тень и, обернувшись вокруг оси, подцепила когтём зелёные навкины космы.
– Ты посмела, болотное семя?!
В распахнутых чёрных глазах на миг различила своё отражение – распухшее человеческое лицо на мощной медвежьей шее, искривленную оскалом пасть. Навка пискнула, затрепыхалась, как надетая на крючок плотва, – поздно. Нижняя челюсть Мары отпала вниз, немыслимо растягивая сухожилия и мышцы, в углах рта лопнула кожа, и Мара, нависнув над нежитью, наделась на неё, как перчатка на руку. Лопнула навкина голова, впуская в глотку водянистый рыбий сок, голые ноги засучили по мху. Сомкнув челюсти, Мара трясла добычу, ломая хрупкие навьи косточки, пока наконец не отбросила обезглавленное тело на вересковую подстилку. Дёрнувшись последний раз, навка растеклась зеленоватой лужей и перестала существовать.
Её смерть, как и смерти людей в автобусе, принесли облегчение лишь на короткий миг. Неуёмный звериный голод вскипел с новой силой.
Мара припала носом к земле, скачками несясь по следу паскуды-дочери, и не