Президент соскользнул со своего стула и буквально подбежал к Кругу.
«Я вспомнил, – сказал он прерывистым голосом, – что хотел вам сказать – крайне важно – sub rosa[21] – не могли бы вы, пожалуйста, пройти со мной на минуту в соседнюю комнату?»
«Хорошо», – сказал Круг, с трудом поднимаясь с кресла.
Соседней комнатой был кабинет президента. Напольные часы остановились на четверти седьмого. Круг быстро подсчитал, и чернота внутри него поглотила его сердце. Зачем я здесь? Уйти домой? Остаться?
«…Мой дорогой друг, вы хорошо знаете, с каким уважением я к вам отношусь. Но вы мечтатель, мыслитель. Вы не осознаете сложившегося положения. Вы говорите невозможные, немыслимые вещи. Что бы мы ни думали о… об этом человеке, мы должны держать это при себе. Мы в смертельной опасности. Вы ставите под угрозу всё…»
Д-р Александер, любезность, отзывчивость и savoir vivre[22] которого были выше всяческих похвал, тихо проскользнул в комнату с пепельницей и поставил ее у локтя Круга.
«В таком случае, – сказал Круг, не обращая внимания на лишний предмет, – вынужден с сожалением отметить, что упомянутый вами такт – всего лишь его беспомощная тень, то есть нечто вторичное. Знаете, вам следовало предупредить меня, что по причинам, которые я до сих пор не могу взять в толк, вы намереваетесь просить меня посетить —»
«Да, посетить Правителя, – поспешно вставил Азуреус. – Я уверен, что когда вы ознакомитесь с манифестом, чтение которого было так неожиданно отложено —»
Часы начали бить. Ибо д-р Александер, который знал толк в таких вещах и был человеком методичным, не смог обуздать инстинкта заядлого починщика и теперь стоял на стуле, ощупывая свисающие гири и обнаженный циферблат. Его ухо и динамичный профиль отражались розовой пастелью в открытой стеклянной дверце часов.
«Пожалуй, я предпочитаю вернуться домой», – сказал Круг.
«Останьтесь, умоляю вас. Сейчас мы быстро прочитаем и подпишем этот действительно исторический документ. И вы должны согласиться, вы должны стать посыльным, вы должны стать голубем —»
«Чорт бы побрал эти часы, – сказал Круг. – Не могли бы вы остановить этот звон, любезный? Вы, кажется, путаете оливковую ветвь с фиговым листком, – продолжил он, снова поворачиваясь к президенту. – Но это не важно, поскольку, хоть убейте —»
«Я лишь прошу вас все хорошенько обдумать, чтобы избежать каких-либо опрометчивых решений. Эти школьные воспоминания восхитительны per se[23] – небольшие разногласия, безобидные прозвища, – но сейчас нам следует быть очень серьезными. Ну же, давайте вернемся к нашим коллегам и исполним свой долг».
Д-р Азуреус, чей ораторский пыл, казалось, угас, коротко проинформировал свою аудиторию о том, что декларация, которую всем предстояло прочитать и подписать, отпечатана в количестве экземпляров, равном числу подписантов. По его словам, ему дали понять, что это придаст индивидуальный характер каждому экземпляру. Какова была истинная цель такого устроения, он не объяснил и, будем надеется, не ведал, но Кругу подумалось, что он распознал в явной идиотичности процедуры жутковатые повадки Жабы. Дражайшие доктора, Азуреус и Александер, раздали листы с живостью фокусника и его ассистента, передающих для осмотра предметы, которые не следует изучать слишком пристально.
«Вы тоже возьмите», – сказал старший доктор младшему.
«Нет, как можно, – воскликнул д-р Александер, и все могли видеть возникшее на его красивом лице розовое замешательство. – Что вы, нет. Я не смею. Мое скромное имя не может якшаться с именами этого благородного собрания. Я – ничто».
«Вот – ваш экземпляр», – в порыве странного раздражения сказал д-р Азуреус.
Зоолог не стал себя утруждать чтением, подписал бумагу одолженным ему пером, через плечо вернул его и снова погрузился в единственную достойную рассмотрения вещь, которую ему удалось найти, – старый Бедекер с видами Египта и силуэтами кораблей пустыни. В целом бедная местность для сбора, привлекательная разве что для ортоптеристов.
Д-р Александер сел за стол розового дерева, расстегнул пиджак, выпростал манжеты, придвинул стул поближе, проверил его положение, как это делают пианисты; затем извлек из жилетного кармана красивый сверкающий инструмент из хрусталя и золота; осмотрел его кончик; испробовал его на клочке бумаги и, затаив дыхание, медленно развернул завитки своего имени. Закончив украшать его сложный хвост, он отнял перо и оглядел свое очаровательное произведение. К несчастью, в этот драгоценный миг его золотая волшебная палочка (быть может, в отместку за тряску, которой ее подвергли различные усилия хозяина в течение всего вечера) пролила большую черную слезу на высоковажный документ.
На этот раз действительно покраснев, со вздувшейся на лбу ижицей вены, д-р Александер приложил пиявку. Когда уголок промокательной бумаги насытился, не коснувшись дна, злополучный доктор осторожно промокнул остатки. Со своей близко расположенной выгодной позиции Адам Круг видел эти бледно-синие отметины: причудливый след ноги или продолговато-округлые очертания лужи.
Глиман дважды перечитал бумагу, дважды нахмурился, вспомнил дотацию, и витраж на фронтисписе, и выбранный им особенный шрифт, и сноску на странице 306, которая опровергала соперничающую теорию относительно точного возраста разрушенной стены, – и поставил свою изящную, но странно неразборчивую подпись.
Бёре, которого бесцеремонно разбудили от приятный дремы в экранированным кресле, прочитал, высморкался, проклял тот день, когда сменил гражданство, – затем сказал себе, что, в конце концов, не его дело бороться с экзотической политикой, сложил носовой платок и, видя, что другие подписывают, – подписал.
Экономика и История провели краткое совещание, во время которого на лице последнего появилась скептическая, но несколько деланная улыбка. Они поставили подписи разом, а затем с тревогой обнаружили, что, сравнивая тексты, каким-то образом обменялись копиями, поскольку в левом углу каждого экземпляра были напечатаны имя и адрес потенциального подписанта.
Остальные вздохнули и подмахнули, или не вздохнули и подмахнули, или подмахнули – а потом уже вздохнули, или не сделали ни того ни другого, но потом еще раз подумали и подписали. Адам Круг тоже, он тоже, он тоже выщелкнул свое порыжевшее шаткое вечное перо. В примыкающем к залу кабинете зазвонил телефон.
Д-р Азуреус лично вручил ему документ и прохаживался поблизости, в то время как Круг неторопливо надел очки и начал читать, откинув голову так, чтобы она покоилась на антимакассаре, и держа листы довольно высоко в слегка дрожащих толстых пальцах. Дрожали они сильнее обычного, потому что уже было за полночь, и он несказанно устал. Д-р Азуреус перестал ходить взад-вперед и почувствовал, как его старое сердце споткнулось, поднимаясь наверх (метафорически) со своей оплывшей свечой, когда Круг, приближаясь к концу манифеста (три с половиной страницы текста, скрепленные вместе), потянулся за перьевой ручкой в грудном кармашке. Упоительная аура глубокого облегчения заставила свечу снова вспыхнуть, когда старик Азуреус увидел, как Круг расстелил