Сейчас мне трудно продолжать этот бесцветный пересказ. Как бы там ни было, проблема, стоящая теперь перед проф. Кругом, как полагает читатель, – это проблема ответственности, поскольку правительство предпринимает попытку сломить Круга, предлагая, в случае его подчинения, освободить всех его многочисленных коллег и друзей, которые были брошены в тюрьму (и позволить им оставаться на свободе все то время, пока он будет подчиняться). Однако Круга, который через несколько месяцев после смерти жены начал работать над книгой о смерти и воскрешении[154], тем временем посещает удивительное озарение (совпадающее с его заключением в тюрьму после смерти мальчика), озарение некоего великого понимания; это самая трудная для объяснения часть, но, грубо говоря, он внезапно осознает присутствие Автора всего происходящего, Творца, создавшего его самого, его жизнь и все жизни вокруг него, – Автора, которым являюсь я, человек, пишущий книгу своей жизни. Этот своеобразный апофеоз (еще не применявшийся в литературе прием) являет собой, если хотите, своего рода символ божественной власти. Я, Автор, возвращаю Круга в свое лоно, и ужасы жизни, которые он пережил, оказываются художественным вымыслом Автора.
Конечно, в книге есть еще много всего, и эти сухие заметки совершенно недостаточны и недостойны ее. Когда в самой драматичной главе диктатор Падук собирает Круга и его друзей в старой классной комнате давно прошедших времен и друзья Круга умоляют его уступить и тем самым спасти их от расстрела, он пытается объяснить им, какое открытие он только что совершил – мое присутствие и полное исчезновение всех бед. И когда, наконец, Круга ведут через виноградники на холм, чтобы застрелить, и, в соответствии с местными представлениями, расстреливают, я, Автор, вмешиваюсь[155], – однако тот особый способ, которым я осуществляю это вмешательство, невозможно объяснить, не представив законченной рукописи книги, которая будет готова через несколько месяцев.
С искренним почтением,
В. Набоков
II
В. В. Набоков – М. А. Алданову[156]
8–XII–45
8, Craigie Circle
Cambridge, Mass.
Дорогой Марк Александрович,
благодарю вас за пересылку капланского[157] письма. Я принял его предложение. Знаете ли вы, как добыть гонорар из Европы? Кстати: с конца тридцатых годов и я не получал ни пфен<н>ига, ни сантима, ни пенни, ни цента от моих русских книг. Продавались они не Бог весть в каком количестве, но довольно постоянно; по капельке, но постоянно. За последнее время, как ни странно, эти капельки увеличились и участились. Между тем издательства и представительства, имевшие отношение к этим книгам, оказались подобны тихим зелено-розовым пузырям, едва успевающим отразить в малом виде окно, прежде чем лопнуть: они исчезли, – но книги мои продаются, кто-то что-то от них получает, – но ктó, чтó, где? Где живут и работают мои (и, вероятно, ваши) агенты? Суммы всё пустяковые, но все-таки – с научной, с популярно-научной точки зрения – хотелось бы на них взглянуть одним ярким глазком. Хотелось бы отыскать застенчивых представителей моих и взять меж своих их добрые руки. Каков ваш опыт в этом смысле?
Еще одна вещь меня интересует. Моя жена писала об этом Зензинову[158], но он не ответил. В Н.<овом> Р.<усском> Слове[159] было сообщение, что книги и т. д., забранные немцами в Париже, постепенно возвращаются своим владельцам. На квартире Ильи Исидоровича[160] я оставил сундук с книгами и манускриптами. Полагаю, что это было взято вместе с его библиотекой. Куда бы обратиться?
Мне совестно вас обременять этими вопросами. Живу в провинциальном уединении. С осени я в контакте с моими родными, живущими в Праге. Узнал от них, что брат мой Сергей был взят немцами и погиб в концентрационном лагере под Гамбургом. Говорят, живя в Берлине в 1943 году, он слишком откровенно выражался и был обвинен в англосаксонских симпатиях. Мне совершенно не приходило в голову, что он мог быть арестован (я полагал, что он спокойно живет в Париже или Австрии), но накануне получения известия о его гибели я в ужасном сне видел его лежащим на нарах и хватающим воздух в смертных содроганиях. Другой мой брат, Кирилл, служит переводчиком при американской армии оккупации в Германии.
Да, в Париже жутковато, судя по газеткам оттуда. Адамович[161], вижу, употребляет всё те же свои кавычки и неуместные восклицательные знаки («Не в этом же дело!»). Прегадок Одинец[162], и печальна сухая блевотина Бердяева[163]. Мучительно думать о гибели стольких людей, которых я знавал, которых встречал на литературных собраниях (теперь поражающих – задним числом – какой-то небесной чистотой). Эмиграция в Париже похожа на приземистые и кривобокие остатки сливочной пасхи, которым в понедельник придается (без особого успеха) пирамидальная форма.
Занимаюсь тем же, чем занимался в прошлом году: энтомология, преподавание в Wellesley[164]. Медленно, но ровно подвигается мой английский роман[165]. Пишу его не то третий, не то четвертый год и перевалил недавно через срединный хребет. Бросил курить и чудовищно растолстел; особенно неожиданна молодая грудь. Не знаю, скоро ли посещу N. Y[166].
Очень хотелось бы повидать вас, дорогой друг.
Крепко жму вашу руку, целую ручку Татьяне Марковне[167].
Ваш В. Набоков
III
А. И. Назаров
Отзыв о романе для радиостанции «Голос Америки» (1947)[168]
Сегодня я расскажу вам о романе Владимира Набокова «Под знаком незаконнорожденных», который был недавно выпущен издательством «Хенри Холт» в Нью-Йорке и встречен очень благоприятно американской критикой. Но, прежде чем заняться рассмотрением этого романа, я остановлюсь на творческом пути, пройденном его автором.
Владимир Набоков, которого не следует смешивать с нашим комментатором по вопросам музыки, Николаем Набоковым[169], представляет собой чрезвычайно редкий, даже почти исключительный пример писателя-беллетриста, сменившего, так сказать, свою литературную национальность, то есть писавшего в течение многих лет на одном языке, а затем перешедшего на другой.
Набоков – русский