Позднее Леонардо да Винчи должным образом зафиксировал в записных книжках удивительное осознание бобром ценности своих половых желез: «Мы читаем о бобре, который, когда его преследуют, знает, что это из-за ценности его семенников для медицины, и если он не может скрыться, он останавливается; и чтобы примириться со своими преследователями, он откусывает себе семенники острыми зубами и оставляет их своим врагам»[71]. К сожалению, великий художник не создал соответствующих иллюстраций, и мы можем лишь вообразить бобра Леонардо с подходящей к случаю загадочной улыбкой Моны Лизы.
В 1670 году шотландский картограф Джон Оджилби все еще писал о том, как бобры «откусывают свои яички и бросают их в охотника»[72], в своей книге «Америка: точное описание Нового Света» (America: Being an Accurate Description of the New World). Эта небылица была слишком соблазнительной, чтобы не повторять ее, – идеальная смесь восхитительной похабности и праведной морали.
Нужен был бесстрастный ум, чтобы выудить правду про бобровые яички и избавить бедное существо от перманентной потери половых органов. И тут на сцену выходит разрушитель мифов XVII века сэр Томас Браун, который, несмотря на нездоровое стремление скормить страусам железные пирожки, был одиноким гласом логики в явно темные века. Врач и философ с оксфордским образованием, Браун был автором книги «Ошибки и заблуждения» (Pseudodoxia Epidemica, 1646), в которой он силой интеллекта атаковал то, что называл «вульгарными ошибками»[73], – большого каталога популярных заблуждений, распространяемых бестиариями и им подобными книгами, которые назойливо засоряли стройную картину, создаваемую естествознанием.
В своем крестовом походе Браун строго придерживался «трех определителей Истины»[74], которыми он считал «Авторитетный источник, Чувство и Рассудок» [75]. Все это поместило его в авангард научной революции как первопроходца современного научного процесса. «Чтобы ясно и надежно познать субстрат истины, – писал он, – мы должны забыть и отрешиться от того, что знаем»[76]. Для этого он затеял исследование множества укоренившихся неправд, начиная с барсуков, чьи ноги на одной стороне тела были якобы короче, чем на другой (идея, которую он считал «противной закону природы»)[77], и заканчивая тем, что из мертвых зимородков получаются хорошие флюгеры. (Не получаются, выяснил Браун, поэкспериментировав с парой птичьих тушек. Он подвесил их на шелковых нитках и пронаблюдал, что «они не становились регулярно грудью в одну сторону»[78], а просто бесполезно болтались в разных направлениях.)
Браун с его нюхом на всякую ерунду заметил нечто особенное в бобровых яичках. Заблуждения насчет бобра, говорил Браун, были «очень древними; и посему с легкостью распространялись»[79]. Он предположил, что все началось с неправильного толкования египетских иероглифов, которые, безо всякой видимой причины, представляли наказание за человеческое прелюбодеяние в виде бобров, отгрызающих свои гениталии. Это описание подхватил Эзоп, который включил сюжет про бобров в свои знаменитые басни. Басни, в свою очередь, были усвоены ранней греческой и римской научной литературой – и представлены как факт.
Браун предположил, что своей живучестью этот сюжет был в значительной степени обязан необычной биологии этих грызунов. В отличие от большинства млекопитающих, яички бобров не болтаются снаружи тела, а спрятаны внутри [80]. Даже если «скрытые детали»[81] и подтверждали мысль о том, что животное каким-то образом кастрировано, Браун резонно подчеркивал: такое анатомическое устройство в то же время подтверждало, что бобр не мог откусить себе яйца, даже если бы захотел. Попытка «евнухнуться», писал он, была бы «не то что бесплодным, но и вообще невозможным действием» – или даже «опасным… если бы кто-то другой попытался» произвести подобное с бобром[82].
Истоки легенды были отчасти этимологическими – на что у Брауна был удивительно острый глаз и слух, так как он и сам был довольно талантливым словотворцем. Его здравая протонаучная логика была вплетена в бурлящий поток цветистых длиннокрылых слов, многие из которых, как и «евнухнуться», он изобрел сам. Брауну приписывают введение в английский язык почти восьмисот новых слов; его неологизмы «галлюцинации», «электричество», «плотоядное» и «недоразумение» активно используются до сих пор. Впрочем, другие – такие как «ретромингент»[83] («мочащийся назад») – как-то не прижились.
Браун проницательно заметил, что латинское название бобра, Castor, часто связывается со словом «кастрат». Одним из многих книжников, приписавших ложный смысл, был архиепископ Севильи. «Бобр (Кастор) назван так от кастрации»[84], – ошибочно утверждал он в своей «Этимологии» (Etymologiæ), энциклопедии VII века. На самом деле латинское слово Castor происходит не от кастрации, оно родственно санскритскому слову kasturi[85], означающему «мускус», – что подводит нас к самой сути многовековых скандалов вокруг бобровых причиндалов. На бобров охотились из-за маслянистой бурой жидкости, которую называли «кастореум», или «бобровая струя», и которая, как оказалось, вырабатывалась не в их семенниках, как утверждали легенды, а в парных органах, обретающихся подозрительно близко к оным [86].
Историю с ложными семенниками впервые почти за столетие до Брауна опроверг французский врач и бонвиван Гийом Ронделе. За некоторое время до своей смерти, последовавшей в 1566 году от передозировки инжира[87], этот мастер вскрытия приступил с ножом к паре бобров и установил, что и самец и самка производят драгоценный кастореум, который у них хранится в паре грушевидных мешочков возле анального отверстия. У многих млекопитающих есть пара пахучих околоанальных желез, продуцирующих мускусное вещество, которое служит для привлечения партнеров и мечения территории. Ронделе первым обнаружил, что бобр наделен уникальными железами – размером почти с гусиное яйцо и чрезвычайно похожими на семенники.
Сходство этих желез с половыми так велико, что другие – не столь внимательные – анатомы часто ошибочно принимали бобрих за гермафродитов или сообщали о самцах-уродах, у которых ненормальное количество яичек – четыре штуки. Но Браун со свойственным ему остроумием напомнил читателям, что внешность бывает обманчива. «Семенники определяются по их функции и не определяются по месту или положению; функция у них у всех одна, а вот расположение часто различается»[88]. Он констатировал, что «сходство и расположение этих образований» служило «основанием для такой ошибки»[89], и тем самым, как он считал, был разоблачен миф о бобрах.
Кастореум в Древнем мире ценился как лекарство благодаря своей необычайной вонючести. Это вообще было время, когда запахи считались особенно мощными снадобьями – и чем крепче пахло, тем больше было шансов на выздоровление. По этим причинам неизменной популярностью у врачей (а порой и у пациентов) пользовались фекалии. Обращение к врачу могло