И вот мы подъехали к дому. Залаяли собаки на колокольчик, выбежала на крыльцо Мария Павловна, вышел закутанный по глаза Антон Павлович, в сумерках вгляделся, кто со мной, маленькая пауза — и оба кинулись друг к другу, так крепко схватили друг друга за руки и… заговорили о самых обыкновенных вещах: о дороге, о погоде, о Москве… будто ничего не случилось».
Так просто, «по-чеховски» просто, канула в прошлое размолвка. Т. Л. Щепкина-Куперник признается, что была «ужасно довольна собой», наблюдая за ужином растроганного Левитана и явно обрадованного Чехова. И даже теперь, перечитывая ее почти хрестоматийный рассказ об этом, нельзя не испытывать какого-то светлого чувства облегчения.
«Я рад несказанно, что вновь здесь, у Чеховых, — писал художник Чехову в оставленной при отъезде записке. — Вернулся опять к тому, что было дорого и что на самом деле и не переставало быть дорогим…».
«Не переставало быть дорогим» — в этом и все дело!
Снова и снова приезжает Левитан в Мелихово. Впечатление такое, что Чеховы живут здесь не три года, а испокон веков. Окна до половины заносит снегом. Тихо. Так тихо, что порой зайцы, став на задние лапки, заглядывают в окна. Раньше Чехов говорил, что это они ходят на Лику любоваться. Теперь Лика в Париже и пишет ему то отчаянные, то надрывно-насмешливые письма.
«Вообще жизнь не стоит и гроша! — писала она 15 декабря 1894 года. — И я теперь никогда не скажу… „Ах, как прекрасна жизнь!“ Скоро у меня будет чахотка, так говорят все, кто меня видит! Перед концом, если хотите, завещаю Вам свой дневник, из которого Вы можете заимствовать многое для юмористического рассказа».
Герой ее неудачного романа — приятель Чехова писатель Потапенко — мечется между Ликой и женой и строчит, строчит, строчит… Переплетчиков после разговора с М. П. Чеховым о «замечательной плодовитости» этого литератора записывает в дневнике: «…вот как жены губят таланты; ему во что бы то ни стало нужно добыть для своей семьи… 11 000. Хочешь, не хочешь, а подавай их. Вид у него совершенно заспанный, есть что-то жалкое в его физиономии. Он, кажется, и не перечитывает то, что он пишет».
И как ни рад Антон Павлович примирению, личные «передряги» Левитана тоже не нравятся ему.
Что за женщина сменила «Сафо», кто знает! Не сродни ли она той титулованной даме из мопассановского романа «Сильна, как смерть», которая, сделавшись подругой художника, «поощряла в нем склонность к изысканному искусству, боролась с его возвратами к простой действительности и, высоко ценя светское изящество, мягко направляла его к идеалу несколько манерной и нарочитой красоты»?
Не накладываются ли невольно на восприятие Чеховым новых левитановских работ и эти опасения и «тень» Потапенко?
«Был я у Левитана в мастерской, — пишет Чехов Суворину 19 января 1895 года. — Это лучший русский пейзажист, но, представьте, уже нет молодости. Пишет уже не молодо, а бравурно. Я думаю, что его истаскали бабы. Эти милые создания дают любовь, а берут у мужчины немного: только молодость. Пейзаж невозможно писать без пафоса, без восторга, а восторг невозможен, когда человек обожрался. Если бы я был художником-пейзажистом, то вел бы жизнь почти аскетическую…»
Любопытно, кстати, что в эти же месяцы Чехов прибегнул к неодобрительному определению «бравурно» еще раз, сказав про философию Ницше: «Она не столь убедительна, сколь бравурна».
Не совсем ясно, увидел ли он «бравурность» в самой живописной манере Левитана или в каких-то сюжетах, показавшихся ему неестественными по настроению.
Антон Павлович уже ощущал недомогание, хотя нипочем не желал называть его тем самым страшным словом, которое так легко сорвалось с пера у Лики («скоро у меня будет чахотка»). «Чертовский кашель создал мне репутацию человека нездорового, при встрече с которым непременно спрашивают: „Что это вы как будто похудели?“ — не без раздражения пишет он Суворину. — Между тем в общем я совершенно здоров…».
Быть может, в этом настроении ему действительно показался бравурным, искусственно приподнятым, например, большой холст Левитана «Свежий ветер. Волга».
…Солнечный ветреный день. Как судовые гудки, громко перекликаются краски — красная, как праздничная рубаха, обшивка барж, белизна приближающегося навстречу им парохода и надутого ветром паруса, дробящееся отражение которого играет на речной синеве.
Самому Чехову в эти дни «хочется роман писать длинный в сто верст». У него другой эмоциональный настрой, и картины друга не находят в нем подлинного отзвука.
Возможно, что он испытывает невеселое торжество печального пророка, когда в июле приходит письмо от А. Н. Турчаниновой: «…обращаюсь к Вам с большой просьбой по настоянию врача, пользующего Исаака Ильича. Левитан страдает сильнейшей меланхолией, доводящей его до ужасного состояния. В минуту отчаяния он желал покончить с жизнью 21 июня. К счастью, его удалось спасти. Теперь рана уже не опасна… Зная из разговоров, как Вы дружны и близки Левитану, я решилась написать Вам, прося немедленно приехать к больному. От Вашего приезда зависит жизнь человека. Вы один можете спасти его и вывести из полного равнодушия к жизни, а временами бешеного желания покончить с собой».
За несколько дней до этого сам Левитан просил о том же: «Ради бога, если только возможно, приезжай ко мне хоть на несколько дней. Мне ужасно тяжело, как никогда».
В Горке Чехов нашел в высшей степени напряженную ситуацию. Когда впоследствии Левитан жаловался на случившуюся с ним драму Марии Павловне, та сердито сказала, что он вычитал ее из романа «Сильна, как смерть», где художник Бертен безнадежно полюбил дочь своей многолетней верной подруги и погиб при обстоятельствах, заставляющих предположить самоубийство.
«Ма-Па» была неправа: сюжет горкинской драмы разворачивался иначе — старшая дочь Анны Николаевны сама влюбилась в Левитана… Но в отзыве Марии Павловны прозвучало то же инстинктивное, как у брата, неприятие этой «великосветской трагедии», такой далекой от ежедневных хлопот чеховской семьи.
«Маша уже работает в парниках и цветнике, утомляется и постоянно сердится… — читаем в письмах Чехова из Мелихова. — Вчера пьяный мужик-старик, раздевшись, купался в пруде, дряхлая мать била его палкой, а все прочие стояли вокруг и хохотали… Как-то эта старуха приходила ко мне лечиться от синяков — сын побил».
И вокруг Горок жили так же. «Дороги кислые, сено паршивое, дети имеют болезненный вид», — сообщал оттуда Чехов. Еще определеннее высказался он в письме к Суворину: «Пахнет половцами и печенегами».
На фоне этой первобытной дикости и нищеты «трен» жизни Турчаниновых его раздражал.
«Простите, тороплюсь писать, ибо гонят в шею, — извинялся