При появлении на выставках эти работы художника были быстро распроданы, а две из них — «Сакля в Алупке» и «Улица в Ялте» — приобрел П. М. Третьяков.
«Чем больше я хожу по окрестностям Ялты, — писал год спустя Поленов, — тем все больше я оцениваю наброски Левитана. Ни Айвазовский, ни Лагорио, ни Шишкин, ни Мясоедов не дали таких правдивых и характерных изображений Крыма, как Левитан».
А Нестеров до конца своих дней считал, что Левитан вообще первый открыл красоты южного берега Крыма.
Осенью 1886 года Левитан снова отправился на этюды в Саввинскую слободу. На этот раз вместе с ним кроме «Степочки» поехала Софья Петровна Кувшинникова.
Она недавно познакомилась с Левитаном, стала его ученицей, а он — постоянным посетителем ее дома, где устраивались вечера и бывали актеры, художники, музыканты. Здесь можно было встретить и знаменитых артистов Малого театра М. Н. Ермолову, А. П. Ленского, и певца Донского, и Чехова.
Молодая поэтесса, приятельница хозяйки, Чехова и Левитана, Татьяна Львовна Щепкина-Куперник, не раз описывала эти вечера:
Решение вопросов философских,
Спор о картинах, музыки аккорд,
Но как в кружках обыденных московских
Здесь не царят ни винт, ни флирт, ни спорт.
Вы не найдете парочки влюбленных,
Замерзшего шампанского иль карт.
За ужином, в беседе оживленной
Готовы все легко прийти в азарт.
Уютный стол, шум дружеского спора,
Веселый хмель живого разговора…
Хозяин дома, Дмитрий Павлович Кувшинников, молчаливый человек, служивший врачом в полицейской части, как-то стушевывался на фоне именитых гостей этих званых вечеров. Строчки стихов Щепкиной-Куперник: «Хозяин с речью строгой и прямою, из-под бровей сердитых — добрый взгляд» — пожалуй, единственный дошедший до нас его портрет. Можно подумать, что он несколько идеализирован, как того и требовал стиль панегирической записи в семейном альбоме, но В. А. Гиляровский засвидетельствовал, что Дмитрий Павлович был «общим любимцем» даже среди своеобразных «клиентов» его участка.
Сама же Софья Петровна безусловно была личностью интересной. Знакомые художники писали ее портреты, ей посвящали стихи, немало упоминаний о ней встречается и в мемуарах современников.
Именно ее вкусы определили своеобразную обстановку дома «у черта на куличках», как в шутку именовали жилище Кувшинниковых за отдаленность (по тогдашним меркам) и, не в последнюю очередь, за близость к небезызвестному Хитрову рынку, пользовавшемуся дурной репутацией.
Смотри же, как все здесь художницей дышит,
Как вместе здесь женщина сразу видна! —
восторгалась юная поэтесса.
Более трезво и чуточку иронически относился к обстановке дома Чехов, в какой-то мере, по свидетельству современников, описавший ее в «Попрыгунье»: «…в гостиной увешала все стены сплошь своими и чужими этюдами в рамах и без рам, а около рояля и мебели устроила красивую тесноту из китайских зонтов, мольбертов, разноцветных тряпочек, кинжалов, бюстиков, фотографий… В столовой она оклеила стены лубочными картинами, повесила лапти и серпы, поставила в углу косу и грабли, и получилась столовая в русском вкусе».
Много лет спустя, в 1911 году, когда ни Левитана, ни Кувшинниковой уже не было на свете, Щепкина-Куперник опубликовала рассказ «Старшие», где они были выведены под именами Льва Семеновича Яскольского и Ирины Александровны.
«Она не кажется нам красивой, — говорилось там о последней. — У нее вздернутый нос и очень большой рот: разве можно с этим быть красивой? Но иногда даже мне трудно оторваться от ее лица — когда она что-нибудь рассказывает, и кажется, будто за ее бледными щеками внутри что-то вспыхнуло и загорелось…»
Кувшинникова слыла довольно оригинальной и даже эксцентричной женщиной. В повести Щепкиной-Куперник Ирина Александровна рассказывает о своей поездке по Испании верхом в мужском костюме, и если даже счесть это художественным преувеличением писательницы, то в мемуарах можно встретить такое описание знакомства с Кувшинниковой: «…летит стройная амазонка, в развевающемся капоте, с развевающимися волосами, с обнаженными ногами (неслыханная вольность по тому времени! — А. Т.), вся — стремление, вся — порыв; легкий капот амазонки надет прямо на голое тело».
В стихах, записанных в альбоме, Таня Куперник упоминала «хозяюшки наряд — смесь новизны с боярской стариною». В воспоминаниях же, написанных ею уже на склоне лет, сквозит легкая улыбка над всеми этими хитонами цвета, как подшучивали уже тогда, «смеси тюльпана, апельсина, солнечного заката и преступной страсти» или утрированно — русскими, в духе васнецовской «Снегурочки», шушунами. Вообще многие находили, что стремления к оригинальности у Софьи Петровны было больше, нежели самой оригинальности.
Однако было в ней и много подлинно привлекательного.
«Она соединяла, — пишет мемуаристка, — с большой смелостью жизни и суждений старомодную благовоспитанность манер и скромность речи, это был очень занятный контраст.
Больше того — она сохранила какую-то институтскую наивность, уживавшуюся в ней рядом с „жорж-зандовскими“ идеями очень мирно, как, впрочем, и у большинства жорж-зандовских героинь».
Когда Софья Петровна познакомилась с Левитаном, ей было тридцать девять лет. Юным героиням повести «Старшие» Ирина Александровна кажется чуть ли не старухой. На самом же деле Кувшинникова пользовалась в те годы большим успехом.
Левитану, только что начинавшему свой путь в искусстве, не могло не льстить внимание этой женщины, бывшей на короткой ноге со многими знаменитостями. Трудная молодость во многом закалила его, но и поселила в нем почти болезненное стремление «показать себя», добиться успеха, «выйти в люди», сделала его уязвимым для тщеславного упоения удачей.
Осенью 1886 года Чехов неодобрительно сообщал М. В. Киселевой в Бабкино: «Левитан закружился в вихре…»
Но отношения Левитана с Кувшинниковой не исчерпывались ни этим пьянящим головокружением от успехов, ни сугубо романическим элементом. Софья Петровна стала не только восторженной ученицей, но и чутким другом художника, которому он, судя по всему, многим обязан. Она умела поддержать его веру в себя, которую он нередко терял, оберечь его от приступов черной меланхолии, создать ему рабочую обстановку.
Еще с ученических времен мечтал Левитан попасть на Волгу. Крым мог только обострить это желание. Узнав об опасениях Шехтеля, Левитан писал: «…пусть не беспокоится, — я север люблю теперь больше, чем когда-либо, я только теперь понял его…»
Слишком велики были, по-видимому, ожидания, связанные у художника с долго откладывавшейся поездкой на Волгу, воспетую Некрасовым, породившую знаменитых репинских «Бурлаков» и лучшие пейзажи Федора Васильева.
Но в первую поездку 1887 года крымская удача не повторилась. Волга встретила пришельца хмурой угрюмой погодой, неприютным весенним разливом. А Левитан даже в гостеприимном Бабкине, где было чем скрасить ненастье, тяжело переносил непогоду, «ныл», по чеховскому замечанию. Очутившись же в незнакомом городке Васильсурске