Стукнули в двери. Батюшка поднял голову, тяжёлым взором обвёл горницу.
– Кого леший принёс?
Отворилась дверь, вошёл с поклоном слуга.
– Гонцы завтра явятся из Рахазья, приветить надобно…
– Колоброды да буни[106], – грубо оборвал батюшка. – Чего привечать, ежели никакого толку с Рахазья! Не приветить, а приструнить надобно!
– Милонег Всегра́дыч…
– Цыц! – крикнул батюшка; вздрогнул Иван. Батюшка схватил посох, ударил по полу. Скользнул посох, и батюшка следом за ним чуть с лавки не полетел. Опёрся о брёвна, выпрямился с трудом. – Я тут царь, мне тут решать, кого привечать, на кого с войском идти!
…Вот в другом осколочке – долго ли, коротко ли – дремал Иван подле батюшки на той же лавке; когда дремал, а когда поглядывал кругом сквозь ресницы. Теплились свечи, душно было, толпился народ в горнице. Шептались, шушукались, но никто, кроме батюшки, голос поднять не смел. А батюшка гремел, и казалось Ивану, что грохочет гром, сотрясая Крапиву-Град.
Про гонцов говорил батюшка и про послов, про чертей каких-то болго́рских. А бояре, держа в руках горлатные шапки[107], кланялись, пугались, робкими голосами молвили, что на дозоры то и дело нападают, что жгут болгоры деревни к востоку от Клевер-Града, что войско слабо да напугано после рахазской брани, много полегло ратников; что повременить надо с новой войной, посольство к хану отправить с богатыми дарами… Серчал батюшка, стучал посохом по плитам.
– Оставим в Болгоре заразу, задобрим шелками да куницами, а она корни пустит, окрепнет, выжжет потом и деревни клеверградские, и до Крапивы-Града дойдёт! Не бывать тому! – Гремел батюшкин голос, бояре никли под жгучим взглядом. – Пригрел уж раз змею, ужалила голубицу мою, царевича сиротой оставила! Чтоб я теперь чужих пощадил, тех, кто деревни наши разоряет? Не бывать тому! Собрать дружину! Корабли снарядить! Вот моё слово царское!
Дрожала у батюшки борода, тряслись руки. В глазах плескалась тьма, и спрятаться хотелось Ивану, но некуда – разве только в сон, но и сны страшней яви снились… Глубже, глубже падал он в тёмные воды, смыкались они над головой, глотали свет. Просыпался, захлёбываясь, во мгле, и думалось: а ну как правда я в водяном царстве?
…В другом осколочке – долго ли, коротко ли – сидел Иван за столом, уставленным ставцами да кувшинами. Одну за другой осушал батюшка чаши. Иван мусолил в пальцах смородину, кормил напуганного Сметка.
– Ужалила голубицу мою… Отняли, погубили!
Боялся Иван, что опять осерчает батюшка, но тот только вздыхал, шептал, склонялся над чашей.
– Где змея гнездо свила? Где яйца поганые отложила? Раздавлю, огнём выжгу!
Всё мутней становился взор, всё ласковей речи:
– А тебя, махоньку, сироткой оставила змея поганая…
Прослезился батюшка. Притянул к себе Ивана. Тревожно от него пахло: горько и будто скисшим чем. Иван уткнулся носом в деревянный бок Сметка, чтоб не нюхать; пробормотал оттуда:
– Что за змея, батюшка?
– Матушка твоя, Яромила, свет мой, сама, думаешь, померла? Извели! Завистники извели чужеземные!
Ещё одна чаша опустела. Отшвырнул её батюшка. Та ударилась о стену, покатилась по полу.
– А может, не чужеземные! Может, на груди чёрта пригрел! Из челяди кто! Чернавка какая обзавидовалась! Найду – не пощажу!
Иван отполз от батюшки, слез с лавки. Вжался в стену, глядел, как пляшет страшная батюшкина тень по брёвнам.
– Иди ко мне, Ванюша, не бойся, – всхлипнул батюшка. Плеснул из кувшина в кубок. – Не трону тебя. Надежда моя… Ну, подойди… Посмотри на меня… Яромила на меня твоими глазами глядит…
…В другом осколочке батюшка по горнице расхаживал, стучал посохом по плитам. Кричал столпившимся у двери боярам:
– На что совет собирал? На что дружину пестовал? Чтоб всякий день ко мне являлись, челом били, помоги, мол, батюшка? А головы вам на что? Шапки горлатные носить, венцы царские примерять? Что, думали, не знаю? Ах вы, валандаи[108]!.. Сами решайте, что в дар хану везти! А что голод – так больше зерна надо заготавливать!
– Так засуха была, батюшка…
– Так думать надо было, девоньки! Раньше думать! Прочь! Прочь отсюда! Не дети малые, скумекаете, как быть!
– Так смута в столице, батюшка… Ищут тебя… Казна пуста почти, некому за полюдьем[109] ехать: пали в Половечье ратники, что раньше ездили, да и про тебя слухи уж идут: мол, не выходишь ты из дворца, так поди и тебя убили, как Яромилу-царицу, голубицу на…
– Во-он!
Метнул батюшка посох в бояр. Те, толкаясь, рванули к дверям, а того, которого зашибло посохом, под руки вытащили.
Затворилась дверь. Сразу так тихо стало в горнице, что в ушах зазвенело. Иван поглядел на батюшку: горели его глаза на белом лице, и походило оно на череп, какой рисовали Кощею в страшных сказках. Иван те сказки в книгах вычитывал, что в царской книжнице доставал. Просился с няньками в лес, на лужок у дворца просился хотя б выйти, но и туда батюшка запрещал. Вот и оставалось только в книжнице дни коротать.
– И тебя змея ужалит, Ванюша, и тебя утащит в логово своё, умертвит, погубит… Нет, не пущу! Никуда не отпущу от себя! Ты надежда моя, будущий государь!
…Мелькали осколочки, текла кровь из порезанных пальцев: силился Иван их собрать, но только пуще ранился. Мысли о матушке, как ни отгонял, лезли; грызли крепче мышей, донимали хуже комарья, спать не давали, дышать мешали. Больно было, холодно, смутно, словно у самого в сердце застрял осколок…
– Нашёл! Нашёл чёрта! – закричал батюшка, вбежав в горницу. Иван забился в угол, с ужасом глядя, как у батюшки руки трясутся. Уронил он посох, расплескал всё питьё из кубка, зато надел набекрень царский венец. Зашумели шаги, засновали по горнице бояре; у Ивана голова закружилась от многолюдья.
Сел он с краешку лавки у окна. А батюшка глянул вдруг остро, чужими глазами, страшными: – Ну-ка, иди сюда!
Схватил его за плечи, поволок к самому окну. Швырнул кубок в стекло, со звоном посыпались в бесконечную глубину осколки. Дунул с улицы холодный и горький ветер. Окна выходили на Стальное крыльцо, а там уж пылал костёр – такой большой, какого Иван никогда не видывал.
– Вот он, – зловеще шепнул батюшка. Указал на фигурку, что скрючилась, словно медведь, в клетке возле костра. – Во-от он! Хан болгорский! Ханство своё на Озёра-Чащобы поднял… С рахазцами сговаривался… Скот наш крал, звёзды наши воровал с неба! Но это я