Прекрасный Фирс, очень точный во всех чертах русского слуги. В конце, когда его оставляют в доме, он идет, стуча деревянными башмаками, через всю сцену. И этот стук воспринимается как стук топора по дереву или как забивание гвоздей в гроб.
Думаю, помимо режиссера, этому спектаклю много дал Анжей Северин – он поляк, знает славянскую культуру и Чехова чувствует тоньше, чем остальные. Недаром он стал заниматься режиссурой и выпустил «Школу мужей» Мольера.
Впечатления от «Вишневого сада» я высказала своей знакомой, актрисе «Комеди Франсез» Натали Нерваль. Потом она мне рассказывает: «Я на репетиции говорю Анжею: “Алла Демидова считает, что вы – лучший Гаев”. Он покраснел от удовольствия». Я говорю Натали: «Для меня удивительно, что он вообще меня знает, а он, видите ли, краснеет от того, что какая-то Демидова… Как странно, разобщенно мы живем: следим тайно друг за другом, но не общаемся!»
«Шумные» спектакли идут в «Одеоне». И в этот раз все мне говорили, что надо идти в «Одеон» на «В ожидании Годо». Я представляла: ну, будет стоять дерево, будут два клошара кого-то ждать. Ну сколько можно?! Сколько раз я это видела на французском, немецком, чешском… даже сама хотела это играть с какой-нибудь актрисой. Только играть не клошаров, а аристократов. Текст и роли, кстати, не очень сопротивлялись.
…Уже с первых реплик я поняла, что играют два прекрасных, глубоких актера. Роли тщательно проработаны – в отличие от того, что я видела в «Школе жен». Потом входит вторая пара – Лаки и Поццо, – они оказываются даже ярче! Того, кто в ошейнике, играл Десарт – актер, который когда-то играл Гамлета на парижских гастролях во МХАТе. И его Лаки – высохший лысый Гамлет. Когда он произносил свою словесную абракадабру – в этом был такой ум, была мысль: невозможно словами ничего рассказать! Рассказать можно только «выплесками»! Лаки был изумителен. И его хозяин – тоже. У него была заросшая жирная шея, он ел жирную курицу, и по этой шее текло. Потом мне рассказали, что это – специальный шейный пластик.
Хорошо знакомиться с людьми различных культур
В Париже у меня есть одна приятельница – Николь Занд, она много лет вела в «Ле Монд» раздел театра, потом – литературы. Она всегда открывает мне тот Париж, который знают только парижане. И вот недавно она повела меня за Монпарнасскую башню – там сохранилось старое ателье художников. Хлипкие стены, хлипкая, продувная жизнь, внутренний дворик. И там одна известная актриса читала для 50 человек. У нее были наклеенные ресницы и маска немножко клоунская. Читала она так, как любят французы, – чтобы не было жестов, эмоций, а был только жесткий текст – низким голосом, на одной ноте. И надо сказать, что это завораживает. Я прослушала этот текст – историю художницы, умирающей от рака и записывающей свои наблюдения, – на одном дыхании. Французы кричали «Браво!» так, будто перед ними выступала Сара Бернар. Они вообще полюбили слушать чтение, раньше у них этого не было. Это, кстати, полюбили и в Англии, и в Америке. Вот Клер Блум, с которой мы вместе читали Цветаеву и Ахматову, сейчас три вечера подряд читает «Анну Каренину» на Бродвее, в огромном зале «Symphony Space». И все сидят и слушают.
С 1977 года – с первых гастролей «Таганки» в Париже – я бываю там каждый год, а последние годы езжу на машине. Но в этот раз я сделала открытие: парижанки за рулем. Я их возненавидела. «Это я еду! Что она говорит? Я ничего не понимаю!» – они не впускают в себя никакую новую информацию. Клише французской жизни, французского представления «как надо» – это парижанка за рулем. Она одета всегда одинаково, так чисто… Для меня Париж отравлен этими парижанками. Точно так же я ненавижу московских мужиков за рулем. Вообще, в Москве за руль можно сесть только с опасностью для жизни. Никто не пропускает ни вправо, ни влево, все – с позиции силы. Агрессия. Поэтому, наверное, парижанки мечтают выйти замуж за русского мужика, а русские – за парижанина. Может быть, они соединятся и выведут такой ужасный гибрид, который заполонит все!..
К сожалению, я не застала в Париже труппу Марты Грэхем. Они должны были приехать только через месяц, но Париж их уже ждал. В свое время я была у Марты Грэхем в Нью-Йорке за год до ее смерти. В их нью-йоркскую студию меня привела Анна Кисельгоф, которая пишет о балете. Но, еще не зная Марты Грэхем, я «открыла» ее для себя, репетируя «Федру». Все движения, которые мы там придумали, – Марты Грэхем (например, знаменитая поза: рука перпендикулярна лицу, пальцы в лоб – мне потом подарили ее фотографию в этой позе).
В Нью-Йорке, рядом с их студией, – маленький палисадничек, в котором давным-давно посажено дерево. И на этом же месте стоит зыбкая проволочная загородка. Дерево стало расти, вросло в загородку, и она очутилась внутри дерева. Я сказала: «Это вам надо поставить на афишу! Ведь это – символ искусства: все прорастает друг в друге: запрет и свобода».
Но в результате моих рассказов у читателя может сложиться впечатление, что французский театр переживает расцвет. На самом деле это не так. В Париже – бесконечное множество театров. Масса муры, и потонуть в этой муре очень легко. Обязательно нужен поводырь или какие-то свои «заморочки» – так, я всегда хожу в «Комеди Франсез», в «Одеон» и к Мнушкиной.
В Москве, даже если я не работаю, у меня множество обязательств – и перед домашними, и перед другими людьми. А там я совершенно свободна, и это совсем другое – благодарное – восприятие! И потом, почему я не люблю ходить, например, в русские рестораны – потому что знаю все про человека, который сидит напротив. А за границей я этого не знаю, и мне из-за этого интересно. Для меня там – Тайна. Вообще чужая культура прочищает мозги от клише, от «домашних радостей». Она «прорастает» в нас.
С кем бы из французов я ни говорила, они все сетовали: раньше были актеры – личности, а теперь их нет. Крупных актеров – все меньше. Актеру всегда нужно зеркальное отражение – зритель, а зрители сейчас не воспринимают актеров, для них: «Да пошел ты, клоун!..» Ушла пиетет к театру и актеру, соборность