– Надо будет заехать в Лович, – сказал Наполеон как бы между прочим.
Коленкур стиснул зубы, закрыв глаза, потом глубоко вдохнул через нос и выдохнул, чтобы успокоиться.
– Сир, это очень большой крюк, и потом, сие неуместно: подумайте, что скажет императрица.
– Она не узнает.
– Пусть так, но у нас крайне мало времени, и вообще – как можно думать о любви, когда наша армия разбита, планы русских нам неизвестны и мы не знаем, что ждет нас в Париже?
Он всё-таки не сдержался и повысил голос. Император молчал, отвернувшись в сторону. Копыта мерно бежавших лошадей отбивали секунды, сливавшиеся в минуты.
– Вы правы, – буркнул Наполеон.
Мысль о том, чтобы увидеться с Марией Валевской и ее сыном Александром – их сыном, – поселилась в нём еще в Мединках, когда он узнал, что мог угодить в лапы русских в Ошмянах. По мере приближения к Варшаве эта мысль занимала его всё больше и больше. Нет, визит в Лович не стал бы изменой императрице, Наполеон больше не вожделел Марию, но дело в том, что… он в самом деле думал сейчас о любви. Там, в России, навеки остались тысячи людей, которые его искренне любили, верили ему и были готовы отдать за него свою жизнь. Много ли таких во Франции и в Польше? Что о нём будут говорить потомки, каким его запомнят ровесники Александра? Лесть пока еще не сменилась проклятиями, но это может произойти в один момент. Ему нужно, необходимо увидеть сейчас – именно сейчас! – искренний взгляд, исполненный любви, чтобы… чтобы не возненавидеть себя самому. И всё же он последует совету Коленкура. Если даже Арман не понял его, то никто не поймет.
* * *
Все лучшие здания в Вильне были заняты под французские госпитали, но в них зуб на зуб не попадал от холода: не было дров, а раненые лежали на соломе, прямо на ледяном полу. В базилианском монастыре в коридорах грудами валялись трупы; разбитые окна и щели в стенах затыкали туловищами, головами, руками и ногами умерших, чтобы уберечь от холода живых. Смрад там стоял необычайный: ран никто не чистил, повязок не переменял, больные ходили под себя, ибо ни лечить их, ни ухаживать за ними было некому, хотя в городе имелись огромные склады белья, одежды, посуды для госпиталей, целые бочки хины и камфары и лучшие хирургические инструменты. Склады фельдмаршал велел держать в неприкосновенности до прибытия генерал-интенданта Канкрина; впрочем, приехавший вскорости в Вильну цесаревич Константин получил соизволение выбрать из запасов амуниции всё необходимое для нижних чинов гвардейского корпуса. (Вид лейб-егерей в валенках, в которых невозможно четко маршировать и тянуть носок, оскорбил его до глубины души.) Обывателей нарядили выносить из госпиталей трупы и вывозить их за город. Копать ямы в мерзлой земле было невозможно, поэтому мертвецов просто складывали друг на друга, так что из них образовалась длинная, толстая и довольно высокая стена. В одном из частных домов был обнаружен генерал Зайончек с отнятой правой ногой, его объявили пленным.
По улицам всё еще бродили французы с одуревшими лицами и мутными глазами, что-то бормоча и умирая на ходу. Из-за скопления больных самый воздух в Вильне был заражен. По всем улицам курились дымом кучи навоза; люди ели чеснок или носили его с собой, чтобы не заболеть. Метался в тифозном бреду поручик Московского ополчения Василий Жуковский, проделавший путь до Вильны вместе с главной квартирой (полковник Скобелев выдавал служебные бумаги, составленные по его просьбе Жуковским, за свои, за что был обласкан Коновницыным и Кутузовым, дивившимся ясности изложения и красоте слога, получил анненскую звезду и прозвище «златоуста»). Сергей Волконский, страдавший от уже третьего приступа горячки, так исхудал, что его было впору вешать на перекрестке вместо распятия, как говорили его товарищи из свиты цесаревича, приходившие его проведать. Он постоянно испытывал жажду и никак не мог напиться. Прощаться с жизнью в двадцать пять лет не хотелось; Серж вспомнил, как лечились в подобных случаях в Молдавской армии, и велел хозяину квартиры принести ему рассолу. Изнурительный понос прекратился; страшный гвалт, который поднимали его приятели за игрой в карты и распитием вина, не раздражал, а даже радовал – после похоронной музыки, звучавшей по несколько раз в день, слышать его было отрадно.
Несмотря на изобилие, цены кусались, нижним чинам и младшим офицерам оставалось свистеть в кулак, только сукно можно было купить относительно дешево. Некие подозрительные субъекты продавали золотые и серебряные офицерские вещи, заготовленные для французов – а с чьего попущения? Кутузов в городские дела не вмешивался: ожидали скорого прибытия государя, нужно было подготовить встречу.
* * *
В Замке царила суматоха, камергеры и пажи носились по лестницам и галереям, натыкаясь друг на друга, – король пропал! Тревожный слух мгновенно облетел весь Дрезден. Как, как такое могло случиться? А стража, а караул? Они спали… Смирившись с мыслью о том, что в Замке его величества нет, решили послать гонца к главному министру – графу Серра, и в этот момент во дворе остановились носилки с королем, который как раз возвращался от него.
Давно уже в дрезденских гостиных не царило такого оживления: каждый новый гость приносил свежие подробности ночного происшествия. В глухую полночь к безмятежно спавшему королю явился человек, закутанный в темный плащ, которому удалось проскользнуть в замок тенью, миновав караулы. Обменявшись с таинственным посланцем несколькими словами, его величество поспешно оделся и отправился к главному министру в носилках, потому что заложить карету в такой час потребовало бы много времени, ведь придворные конюшни находятся в предместье. Главный министр, тоже поднятый с постели среди ночи, был в полнейшем смятении; разумеется, ему бы никогда и в голову не пришло потревожить короля и осмелиться просить его о посещении; в его доме находился важный гость…
– Но кто же, кто это был? – вскрикивала какая-нибудь нетерпеливая дама, когда театральная пауза слишком затягивалась.
Рассказчик поднимал брови: неужели непонятно? Это был Наполеон. А его посланцем – полковник Вонсович.
Кибитка уже подъезжала к Лейпцигу.
* * *
«Генералу Петру Коновницыну в собственные руки.
5 декабря
Вчера милой неоцененной друг писала к тебе много Маминька послала