Что-то занятное, да. Оба были антилирики. Ни тот ни другой не был гений. Пасьянс не сходится, хоть убейте. Все четыре короля – из разных колод.
А книга Бенгта Янгфельдта – очень ценная. Практически безупречная. Биография Бродского (экзотическая, советская половина ее) изложена так ясно и кратко, что лучше просто нельзя. Мир идей Бродского (политических и прочих) представлен достаточно полно. Мемуарные фрагменты держат дистанцию, но исполнены сочувствия.
И так тщательно выровнен тон.
Так тщательно, что, если бы эту книгу написал посторонний Бродскому человек – обыкновенный высококвалифицированный зарубежный славист, да еще из молодых, – все было бы более чем в порядке.
А не тот, кто потратил на Бродского значительную часть своей жизни – литературной и личной. Не тот, кто проговаривается: «В личном плане я, можно сказать, чуть ли не расшибся о его стихи и прозу, так они потрясли меня…»
То-то и оно, что потрясли. Тождеством звука и смысла. Которое ведь забывается. И действие гипноза проходит скорей, чем жизнь. Поэт оказывается – если все как следует припомнить и сообразить – совсем не похож на свои стихи. Тексты становятся просто текстами. Подлежат оценке, переоценке, уценке, – а это разочарование, это утрата. Тогдашнего будущего нет нигде – и в них тоже. Похоже, что его и не было. Что-то такое, очень печальное, случилось с первыми читателями Александра Блока. И может случиться с нами. Я, например, все собираюсь в последний раз перечитать подряд все стихи Иосифа Бродского – и боюсь. Теперь – и подавно: вдруг примерещатся князь Вяземский и граф Толстой А. К. в обратном переводе.
А впрочем, вполне возможно, что это моя пустая выдумка и для Бенгта Янгфельдта все не так. Просто у него такой объективный ум и спокойный характер. Довелось лет десять подряд наблюдать вблизи интересное явление природы – профессиональный долг требует от ученого описать его беспристрастно и всесторонне.
Непременно, непременно отметить, что Бродский был очень умен. Например, он написал:
«…то, что вы называете “коммунизмом”, было человеческим падением, а не политической проблемой. Это была человеческая проблема, проблема нашего вида, и потому она имеет затяжной характер».
И он предугадал – в 1983 году! – что Перестройка (если она будет) кончится реставрацией «политического и, если угодно, нравственного климата николаевской России».
А еще он сказал нечто самое важное: – Существует критерий человеческого поведения и всего остального, который дается не обществом, а создается литературой или историей литературы.
Я думаю, что люди должны себя вести как литературные герои, а не как герои нашего времени.
Воспоминания о Корнее Чуковском / Сост. и коммент. Е. Ц. Чуковской, Е. В. Ивановой. М.: Никея, 2012.
Тут тоже почему-то не обойтись без цитаты из Бродского:
И громоздкая письменность с ревом идет на слом, Никому не давая себя прочесть.
Кто-кто, а Корней Чуковский знал, как любят читатели производить над писателями (не над естествоиспытателями! не над композиторами! не над живописцами!) беспощадную мыслительную операцию, называемую: «понимать». Собственно говоря, он сам – лучший критик – научил русскую публику этой забаве и приучил к ней. Решать писателя, как кроссворд. Как шараду. Выводить «жизнь и творчество» из одной какой-нибудь цветной запятой – а потом сводить к яркой точке.
Больше всего он боялся, что это проделают с ним. И на каждого из окружавших смотрел как на потенциального мемуариста – то есть врага. Сам был мемуарист. Выработал сложную, неумолимо последовательную систему самозащиты.
Ведь что значит – понять человека (а писатель – тоже человек до некоторой степени)? Это невозможно, если не угадать или не подслушать, что сам этот человек думает о себе. Тут и бери его тепленьким. Немного смешным, как все.
Стало быть, самое главное – никому никогда ни за что не проронить про это ни единого серьезного слова. Если все-таки не выдержал – пережить любого, кому проронил. И постоянно притворяться, что постоянно притворяешься. А слог привязать к наивной такой, искренней ноте – одной и той же.
Никому не дал прочесть себя. А так называемая советская власть никому не дала вовремя прочесть лучшие его книги. Загадочный человек-гора. До чего большая гора – уже почти никому не видно.
До чего загадочный человек – можете лишний раз убедиться. Его стратегия оказалась безукоризненной. Уж на что опрощающий, снижающий жанр – «воспоминания о». Какого хочешь сочинителя низведут в персонажи. Но только не Корнея Чуковского. Он остается литературным героем. Центром блестящих текстов, проникнутых изумлением.
Один называется: «Памяти детства». Другой – «Белый волк». Третий – «Талант жизни». Авторы: Лидия Чуковская; Евгений Шварц; Павел Бунин.
Много и других – содержательных и достоверных документов. Из каких обычно состоят качественные сборники воспоминаний. Но только этот – благодаря этим троим авторам – не позволяет вам решить, дочитав, что итог подведен.
«Он был окружен как бы вихрями, делающими жизнь возле него почти невозможной. Находиться в его пределах в естественном положении было немыслимо, как в урагане посреди пустыни. И, к довершению беды, вихри, сопутствующие ему, были ядовиты».
«Потому ли, что он всегда, при всем своем интересе к людям, ощущал непоправимость одиночества? Потому ли, что изначально не верил в любые другие способы глубокого общения с людьми, кроме как через искусство? И всего себя подчинял труду? Потому ли, наконец, что униженность, испытанная им в юности, навсегда искривила его доверие к другим и к себе? Отучила от прямоты? Почему бы там ни было, а дружбы его отличались неровностью, взрывчатостью; другом его оставался только тот человек, кто в состоянии оказывался беззлобно переносить отливы. Отливы чего? Не то чтобы симпатии, но пристрастного, сосредоточенного внимания…»
«…с пафосом читает: “Муж хлестал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнем…”
Я. Втрое надо было…
К. И. (как бы останавливаясь с разбега, тупо на меня смотрит). Что – втрое?.. Кто – втрое?
Я. Ремень… ремень втрое сложить – может, помогло бы?..
К. И. (с нехорошим знанием). Едва ли…»
Не надейтесь, голубчики. Не на такого напали. Корнея Чуковского вам не понять. Он не для этого. В крайнем случае, можете восхищаться.
2012. № 7
А. А. Матышев. Энциклопедия репрессированных авторов. 1917–1987. Биобиблиография советской трагедии. Т. 1: А – Б. СПб.: Издание автора, 2012.
Кого я, честно говоря, не понимаю – это Бога. Повторять ошибку, которую осознал. О которой уже пожалел горько. Вполне убедившись – за десять-то тысяч лет, – «что велико развращение