— Знаю, что вы с ним общались, очень давно. Знаю, вы говорили на днях с Флемингом, но если б я мог залезть вам в голову… Вы ведь знаете, что он про вас сказал?
— Нет, то есть да, Флеминг говорил…
— Да-да, редкостный говнюк, к тому же трепло. Такого наплел! Священник, Том, священник, мать его! А порядочных людей в священники у нас не берут? Не судьба?
— Никакой он не священник, — ответил Том и много чего хотел добавить, но сдержался. Проглотил слова, что рвались наружу, прежде всего из любви к Джун и, возможно, — подумал он и сам удивился, — из любви к самому себе.
— Эти ребята — ловцы душ. Согласен, Том. Мы с О’Кейси наведались к нему, разговаривали с ним. Как же он нас обхаживал! Чаю нам сделал, или это его чертова экономка сделала. Чай с ванильным печеньем. Я ванильного печенья сто лет не ел.
— Потому что не любите? — спросил Том вопреки своему внезапному обету молчания.
— Мне подавай инжирные батончики! — Уилсон рассмеялся; смех его до странности не вязался с его обычной грубоватостью — звонкий, дробный, почти девичий. Мимо шли две старообразные монахини и, услыхав этот диковинный звук, смерили Уилсона пустыми, равнодушными взглядами.
Уилсон приподнял воображаемую шляпу и вежливо поприветствовал их:
— Сестры!
Монахини не ответили. Та, что постарше, была в головном уборе, похожем на лебединое крыло. Лебеди — тоже обитатели парка Сент-Стивенз-Грин. Шумные, красивые птицы, вроде тех чудесных стервочек-актрис в отеле «Шелбурн», где он много лет назад охранял именитых гостей Дублина. Две увлекательные адские недели.
Уилсон, казалось, впал в глубокую задумчивость. Есть в нем некая душевная мягкость, подумал Том и вновь порадовался, что приютил их с О’Кейси ненастной ночью в Долки.
— Я мечтал когда-то стать священником, — произнес Уилсон с торжественностью, что казалась лишь отголоском былой мечты. — Поехал в Мэйнут[41] атлонским автобусом, представьте себе! Мне было всего семнадцать, даже школу не окончил. Христианские братья[42]. Лупили нас до полусмерти. Но я все равно думал… что-то такое чувствовал… призвание, что ли. Как будто голос тебя призывает служить. Я этот голос слышал, Том.
— Просто… просто удивительно, — отозвался Том. — Честное слово.
Что ни говори, удивительно. Уилсон, этот краснолицый грубоватый увалень, плохо выбритый (хотя бы с утра побрился, и на том спасибо), возможно, с темными делишками на севере, возможно — сколько же тут «возможно»! — с красавицей-женой и выводком ребят, с его любовью к хорошим костюмам, в галстуке с синеватым отливом, словно перо черного дрозда, — и этот самый Уилсон когда-то в сокровенной глубине души, там, где живет то, что движет человеком, лелеял мысль стать священником.
— И знаете, что меня оттолкнуло? Архитектура их поганая! — Уилсон вновь рассмеялся. — Представляете?
— В Мэйнуте, да?
— Ага, их распроклятые казенные корпуса. Точь-в-точь тюрьмы или психбольницы…
И Том добродушно засмеялся — дескать, понял. Уилсон не смог себя представить в одном из этих корпусов, тем паче в унылом костюме, что обречены носить священники.
— В общем, этот самый Берн — если можете о нем рассказать подробнее, буду благодарен. Знали б вы, что он говорит. Понимает — ему крышка. Мы его возьмем за жабры, прижмем, это уж как пить дать. Есть пятнадцать мальчишек, готовых дать показания. Одни шалопаи, по ним видно, другие — славные вежливые мальчики, из тех краев.
«Славные вежливые мальчики» — странная все же фраза.
— На самом деле я с ним не знаком, — ответил Том. — Я знал второго. То есть, его я тоже ни разу не видел. Отец Таддеус. Я с ним не был знаком, но слышал о нем.
— Еще до той истории с фотографиями?
— Мне о нем рассказывали — дескать, темная личность. Так давно это было…
— Да, так давно… — И Уилсон вздохнул, словно чуял в этих словах трагедию.
Так давно. Неумолимый бег времени. Тысячелетия. Людские страдания. Сомнительный парад истории. Войны, гнет, империи. И ключевое слово здесь — империи. Империя ирландского духовенства, где есть свои короли и свои армии. Внушительные, зачастую тучные люди — только не Маккуэйд, тот был стройный, поджарый, как борзая, — те, чей перстень полагалось целовать при встрече. Встань на одно колено, чертов легавый, да возьми лапищу, протянутую манерно, в духе щеголей позапрошлого века, и приложись губами к большому рубину или гранату, да смотри не напускай слюней.
— Но эта гадость — не давние дела. Эта гадость творится сейчас.
— Мы ведь это уже обсуждали, разве нет? — спросил Том. Разве мог он рассказать Уилсону о бедах Джун? Это не просто выглядело бы предательством, это и значило бы предать. Слова, сказанные супругами наедине. Нет лучше исповеди — не от грешника священнику, а от любимой прямо в сердце любящего.
— На самом деле так и не обсудили, — ответил Уилсон. — Вот что меня удивляет. Вспоминаю наши разговоры — и никакой информации не могу извлечь.
Сказано это было не без затаенной обиды, Том впервые уловил в голосе Уилсона эту нотку. По-хорошему, было от чего расстроиться.
— Понимаю, — сказал Том, ничего на самом деле не понимая.
— Он бросается обвинениями. — В голосе Уилсона просквозила вдруг беспомощность. — Я просто обязан у вас спросить. Мне так, черт подери, неловко вас спрашивать. Тьфу, даже стыдно.
Том поражен был новой догадкой. Итак, Уилсон пристыжен! Значит, уважает его, Тома. Может быть, глубоко уважает. Вот как! Тома захлестнула вдруг радость. Вот что значит почтительность!
— Если я сдвину дело с мертвой точки, без грязи не обойдется. Много всплывет дерьма.
— Вы обязаны дать делу ход, — сказал Том коротко и с жаром. В глубине души за себя он не боялся, нисколько. А все его хваленое «чувство справедливости», его извечное бремя, распроклятая неподъемная тяжесть, под которой на его месте сломался бы штатский — этот груз он ни за что бы не сбросил, даже сейчас. Даже сейчас, когда что-то подтачивало его покой и безопасность, грызло, точно гигантская крыса — даже сейчас срывался с губ этот гимн. Узнай правду, раскрой преступление. Найди виновных и призови к ответу.
— Не хочу… — начал Уилсон и умолк, уставился перед собой.
Чего-то он не хочет делать. И Том догадывался, чего именно. Не хочет «поганить» ему заслуженный отдых — так бы, возможно, выразился Уилсон. Не хочет выволакивать старого полицейского из берлоги, ослепив его светом правосудия. Старого полицейского, вдобавок с медалью Скотта! Наверняка Уилсон про нее знает. Всего лишь бронзовая, но все-таки! Подставил себя под пулю психа в семьдесят втором. Строго говоря, то и не псих был, просто несчастный парень, у которого все в голове смешалось. Одурел от страданий, что выпали ему в