Но теперь понял, кому было стократ тяжелее.
Зисерманн не мог не знать, не понимать, к чему он идёт.
И все эти двадцать долгих лет, пока он беспринципно выколачивал из банкиров деньги подлым шантажом, и строил свои агрегаты, он видел вдали, там, у горизонта, лишь одно — свою смерть.
Но, похоже, он считал это вполне подходящей платой за лучшую долю тех, кто остался без материнской ласки и отцовского крепкого плеча…
Добился ли он этого? Улучшится ли что-нибудь после Обращения Президента? Ответа у комиссара не было. Из этого расследования он вынес лишь страшную пустоту в душе, и колоссальную усталость. Нет, не физическую — его везде возили! — а моральную.
Сможет ли он забыть эту руку, отчаянно сжавшую его кисть? И медленно потухающие глаза…
Но себя ему не в чем упрекнуть. Он не позволил прервать Обращение… Значит, надежда есть.
Надежда…
Есть?