И вновь с того грустно сделалось.
А на третий день терем мой вновь ожил. Сперва Кирей явился – с дарами и такой любезный-прелюбезный, что сразу я неладное заподозрила. Он мне шелками азарскими коридор выстилает, а я только и гадаю, чего ж этакого он удумал.
– Вот смотри, тебе зеленое к лицу. – Он накинул на меня шальку, из шелковой нити плетенную, да не просто – кружевом. – Настоящая княгиня.
А сам уже ларчик раскрывает, вытаскивает серьги тяжеленные бурштыновые[3].
– Ты, – говорю, – не юли…
Сама ж шальку снимаю.
Тонюсенькую.
Легонькую.
А греет-то… Без магии не обошлось. И вижу серед нитей обыкновенных – особые, заклятья…
– Говори прямо…
Серьги и мерить не стала, как и браслеты с красными каменьями. Кирей же вздохнул и почесал затылок.
– Ситуация, – сказал он, на стульчик усаживаясь. Ноги выпростал на половину комнаты. – Неоднозначная. Я бы сказал, парадоксальная.
– Чего? – Но тут вспомнила, как за слово энто ругана была не единожды наставницей, и поправилась: – Что?
– Парадоксальная, – повторил Кирей, будто со второго разу понятней станет. – Такая, что… люди не поймут. Про невесту моего родственничка ты знаешь, так?
Кивнула.
Как тут не узнаешь, если про эту невесту и тараканы по углам шепчутся, да ладно бы тараканы – но и боярыни наши, которые тараканов не в пример зловредней. И главное, шепчутся так громко, чтоб услыхала я, до чего боярыня Любляна собой хороша.
И молода.
И родовита.
И вовсе кругом прекрасна, каковой мне, хоть ты семь шкур сыми, в жизни не стать.
– Вот… – Кирей правый рог поскреб. А оный рожек у него кривоватенький, самую-самую малость, а все одно. – И раз уж такое дело… у Любляны брат ведь имеется, это ты тоже знаешь.
Кивнула.
Давеча с ним битый час рисунки рисовали, щит новый составляючи.
– А раз так, то… неприлично девку при живом-то старшем родиче замуж из царского терема отдавать. – Кирей поерзал. И на всяк случай шкатулку свою от меня отодвинул. – Да и Илья челобитные пишет, просит дозволения с сестрами свидеться, а лучше передать их под опеку ему…
И поднос убрал.
А чего? Я только булочку взять хотела. Мне с булочкой сердешные горести легче переживаются.
– И вот матушка решила… – Кирей замолчал и огляделся.
– Говори. – Чую, ничего хорошего с решения евонной матушки мне ждать не след.
– А драться не станешь?
– Не стану, – пообещала я и рученьки за спину спрятала.
– Хорошо… В общем, дело даже не в челобитных. Он о том еще в прошлом году писал, а теперь… и не в приличиях. Плевать ей, честно говоря, на приличия. Но девчонки эти странноватые. И надо бы их из дворца убрать.
Левый рог он тоже поскреб и пожаловался:
– По весне всегда чешутся… подрастают… Еще пара лет, и подпиливать придется.
Я покивала, мол, сочувствую.
– И вот… если их отпустить, то куда? У Ильи своего дома нет. Когда батюшку его обвинили в измене, то и имущества он лишился. С одной стороны, конечно, матушка может волей своей вернуть Илье дом, но там уж пару лет как пожар приключился…
Ох, мнится мне, что не сам собой приключился.
– Одни уголья и остались. – Кирей сел ровно. – А на тех угольях… я был там… еще лет сто, если не двести, жить нельзя. Не будет добра тем, кто поселится. Вот… Другое поместье дать? Не так их много, свободных, чтоб в столице… И ко всему, ей бы хотелось, чтобы ты с боярынями подружилась.
И вздохнул тяжко-претяжко.
Руками развел.
А я только рот открыла… Она сначала моего жениха этой самой Любляне отдала, а теперь желает, чтоб я задружилась?
– Я ей сразу сказал, что дружбы у вас точно не выйдет, – оправдываясь, произнес Кирей. И отодвинулся. Верно, хоть и обещалась я не биться, да глядела не по-доброму. – Но матушка… порой ее сложно переубедить… и завтра она их отпустит. Формально – передаст под опеку брату. До свадьбы, которая состоится в первый месяц осени.
Тихо стало.
Слышно, как гудит под потолком одинокая муха. И молчали мы, друг на дружку глядючи, думали… Об чем Кирей – не ведаю. А я все про свадьбу, которая…
Будет ли?
Первый месяц осени.
До него еще б дожить. Лето только-только началось.
– Зослава, – Кирей пальчиком ткнул меня в плечо, – ты живая?
– Живая, – вздохнула я.
– Согласная?
– А вам откажешь?
– Да как тебе сказать, в теории, конечно, можно, но… матушка…
Ага, которая царица, с ейными планами… супротив их идти, что граблями ветер чесать. Вроде бы и можне, а поди попробуй, прослывешь дурнем, ежель вовсе ветер грабли оные из рук не вывернет да по лбу не приложит.
Я рученькой и махнула.
Мол, пущай едут.
– А чего ты пришел, а не Ильюшка?
Уж кому бы за сестер просить, так ему. Кирей плечами пожал и ответил:
– Меня матушка попросила, а он… может, неудобно?
Неудобно на чужой лавке спать: все плечи смулишь.
Вот так и вышло, что через пару деньков гостей я встречала. Раньше? А не вышло раньше. Терем же к этакому визиту сготовить надобно. Там оконца помыть, стены поскресть, дорожки от пыли выбить да из зевов печных пепел повыгребсти.
А заодно уж украсить что стены, что полы плетениями рисованными.
Ох, не прошла мимо меня наука Люцианы Береславовны, даже по нраву пришлась, как распробовала. Вроде ж и силы не берет, да и вовсе немашечки магии в линиях черченных, а на многое они способны. И гостюшки мои меня в том лишь убедили.
Подкатил к воротам возок царский.
Коней тройка. Ногами тонкими перебирают, шеи гнут, красуются. На дуге у заводного бубенцы сладкоголосые звенят-перезваниваются. В гривах пристяжных ленты атласные. Сбруя позолочена.
Возок… ну возок и вовсе золотым мнится.
Задние колеса огроменные. Передние махонькие. А меж ними желудем – сам возочек. Оконца круглые, за цветными стеклышками не видать, что внутрях. На дверцах корона.
На крыше будто прыщ, из которого пук перьев золоченых торчит.
От этакой красоты я и обмерла, дар речи утратимши.
Но Кирей меня локотком подпихнул. И, на мрачнющего Арея взгляд бросимши, приобнял. Тот от злости ажно зубами заскрежетал, с лица сбледнул крепко, но что тут сделаешь? Не евонная я невеста…
Он к возку шагнул и дверцу открыл. Отступил, позволяя холопу скамеечку-приступку поставить. Руку подал. Я и застыла, дышать позабывши, когда этой руки другая коснулась. Пальцы белехоньки, прозрачны почти. Ноготки жемчугами.
И жемчугами же рукавчик длинный расшит.
Выплыла боярыня Любляна Батош-Жиневская лебедушкой белой. Глазки потупила. Бледна. Бела… и болезна? А за нею сестрица выпорхнула. Этой-то подмога без нужды. Только шубку, горностаем отороченную, поправила и дом мой окинула взглядом презрительным.
– Вот, значится, где нам обретаться ныне судьба… – Блеснула в глазу слезинка, но не для меня сие, для Ильюшки, который стоял столпом соляным, на сестер глядючи.
От радости ль?
– Доброго дня, – девица чернявая ко мне повернулась, – от имени моей сестры я приветствую гостеприимную хозяйку…
– Зославу, – подсказал Кирей и внове по плечику меня погладил. А сам-то не на боярынь глядел, на Арея. Левым глазом.
Правым – на Ильюшку.
Этак и окосеть недолго… надобен он будет Велимире, мало что рогастый, так еще и окосевший?
– Зославу, – молвила девица, меня разглядывая.
А взгляд-то нехороший.
Глаза темны, но не разобрать, зеленые, аль серые, аль еще какие. Но главное, что от глазу подобного младенчики крикавицу хватают. Бывает, глянет кто, даже краешком самым, а после дитё кричит, заходится, и не спасти его ни сиськой, ни люлькой, ни даже маковым отваром, который детям давать – дело распоследнее. Бабка моя крикавицу лечить умела, да и не хитра наука – под столом дитятко трижды прокатить.
Эта ж уставилась.
И видно… а все и видно в глазах ейных. Что, мол, боярыня она, да не из простых, с кровью царской благословенная, а я – холопка давешняя. И мне б кланяться.
Дорожку красную катить.
Молить о милости.
А я тут стою…
– Что ж, Зослава, – губы дрогнули, в улыбке складываясь, – мы с сестрицей с дороги притомились…
И вновь глядит.
А недовольная… с чего б? И куда им томиться, когда той дороги – от царских палат до терема моего – тихой ходьбы час. Они ж не ножками, на возку ехали.
Кирей рученьку сжал.
Боярынька вовсе перекривилась.
– Дозволено ли, – голос ее сделался сух и скрипуч, – будет нам войти и отдохнуть в доме твоем?
А сама на притолоку глядит, где я нонешней ночью узор малевала. Хороший такой узор из заветного альбома Люцианы Береславовны.
Ильюшка тоже к дому повернулся.
И к сестрице.
Открыл рот, желая сказать что-то. Кирей же плечико мое сдавил сильней. Не молчи, Зослава. А я чего? Улыбнулась, как сумела.
– Будьте в доме моем гостями желанными…
Ох, полыхнули глаза боярыни гневом.
– Значит, приглашаешь войти?
– Приглашаю… войти…
– Меня и сестрицу мою?