Эрнст Теодор Амадей Гофман
Выздоровление
Фрагмент еще не напечатанного произведения
отправился в дальнюю, дикую чащобу, где уже раньше обнаружил чудесное дерево с наполовину засохшими, наполовину покрытыми густой зеленью ветвями, образующими живописные кущи, дабы изобразить его в моем альбоме таким, как оно есть. Я уже раскрыл альбом, отточил карандаш и сел поудобнее, как вдруг услышал шум: сквозь густой кустарник продиралась карета. Лошади с трудом шаг за шагом прокладывали себе путь сквозь буйные заросли, и мне показалась в высшей степени странной фантазия людей, пожелавших без всякой надобности пробиваться сквозь лес по бездорожью, в то время как он был покрыт густой сетью прекрасных дорог.Когда лошади, по всей видимости, не смогли больше двигаться ни вперед, ни назад, карета наконец остановилась. Дверца открылась, и из кареты вышел молодой, элегантно одетый мужчина, весь в черном, в котором, едва только он вышел из-за кустов, я сразу узнал молодого доктора О…
Он внимательно огляделся, желая, очевидно, удостовериться, что поблизости никого нет. Мне показалось, что весь вид его явно свидетельствует о некой боязни, ибо взгляд его был какой-то странный, мятущийся и тревожный. Теперь мне стыдно вспоминать о своей тогдашней глупости; меня охватил жуткий ужас, ибо в ту минуту я счел добрейшего и славного доктора О… способным совершить какое-то страшное деяние, и я со своим альбомом, полным неудачных эскизов, возгордился, вообразив себя мстительной Немезидой, настигающей свою жертву во мраке подобно мне, стоящему в густой тени деревьев.
Доктор О… вернулся к карете, открыл дверцу, и моему взору предстала юная дама, столь прекрасная, столь грациозная, столь живописно драпирующаяся в шаль, что невольно наводила на мысль о юной героине какого-нибудь трогательного, душещипательного романа, выскальзывающей из кареты в пустынной местности после целой россыпи захватывающих, блистательных, великолепнейших любовных приключений. Можешь себе представить, в каком напряжении я крался сквозь густые заросли, чтобы подобраться поближе к этой парочке и не упустить ни малейшей подробности замышляемых ими действий. Я осторожно следовал за ними и хорошо расслышал, как доктор сказал:
— Я отыскал здесь местечко, как нельзя более подходящее для наших целей. Тут есть одно великолепное дерево, подножие которого кругом заросло зеленой травой. Вчера я сам выкопал несколько кусков дернины и сложил из них весьма удобную скамью, вырытая мной яма походит на могилу и служит, таким образом, символическим намеком на то, что мы собираемся здесь совершить: смерть и возрождение.
— Да! — повторила дама с душераздирающей тоской и сжала руку доктора своей рукой, которую он страстно прижал к своим губам. — Вот именно: смерть и возрождение!
У меня кровь застыла в жилах и против воли вырвалось едва слышное «Ах!». Дьявол порезвился вовсю — дама обернулась и прямо перед собой узрела мою драгоценную особу! От изумления я готов был сквозь землю провалиться. Дама была не кто иная, как прелестнейшая из всех девушек в Б…, а именно — Вильгельмина фон С… От испуга и удивления она, видимо, тоже едва удержалась на ногах и, совершенно подавленная, всплеснув руками, воскликнула:
— О Господи, я пропала! Откуда вы взялись, Теодор, в этом неподходящем месте, в столь неурочный час!
Я опять представил себя мстительной Немезидой с альбомом в руке и заговорил таким важным тоном, каким, наверное, возвещали свои приговоры Минос или Радамант:
— Может статься, дорогая моя и вплоть до этой минуты высокочтимая барышня, что я явился сюда весьма некстати для вас. Но весьма возможно, что меня привела сюда рука судьбы, дабы предотвратить некое…
Доктор не дал мне договорить и, залившись краской, сердито перебил меня на полуслове:
— Сегодня ты опять выступаешь в своей прежней роли, роли шута горохового!
С этими словами он взял девушку под руку и повел назад к карете, возле открытой дверцы которой она остановилась.
Доктор же вернулся ко мне, стоявшему в полной растерянности, не понимая, что говорить и что думать, и сказал:
— Давай присядем вон на то поваленное дерево, потому что мне надо сказать тебе не два слова, а несколько больше.
Тебя знают в доме тайного советника фон С… Ты бываешь там на больших приемах с чаепитиями, где не менее сотни приглашенных стукаются друг о друга лбами, носясь по дому из конца в конец, причем никто из них и понятия не имеет, чего он, собственно, хочет, и где скучные глупейшие разговоры, с трудом поддерживаемые скудными средствами, помогают как-то скоротать время, пока несчастные слуги, задерганные со всех сторон, не прольют наконец вино на нескольких почетных гостей, а торты, наоборот, обойдя стол, вернутся нетронутыми, и все разговоры эти сами собой умрут позорной смертью.
— Погоди, — перебил я доктора, — погоди, вот услышит твои злопыхательские речи госпожа фон X…, которая ведь вполне может принять твои слова и на свой счет, и в отместку пожалуется на тебя госпоже фон С…, а та немедленно предаст тебя анафеме и начисто отлучит от своих чаепитий. А кто несется сломя голову на эти чаепития, словно от них зависит все счастье жизни? Кто не упускает случая побывать в доме госпожи фон С…? Ай-яй-яй, друг мой, я кое-что заметил, прекрасная Вильгельмина…
— Оставим это, — промолвил доктор, — и примем во внимание, что там, в карете, сидят люди, с большим нетерпением ожидающие конца нашей беседы. В двух словах: семья тайного советника фон С… с незапамятных времен принадлежала к высшей аристократии. Ни один из членов этой семьи, в первую очередь, конечно, по мужской линии, не обнаруживал признаков вырождения. Тем прискорбнее было на душе у отца тайного советника фон С…, когда выяснилось, что его младший сын, его звали Зигфрид, оказался первым, кто резко отличался от представителей их славного древнего рода. Все искусственные прикрытия не помогали. Глубокий, великолепный ум занял подобающее ему место даже среди умов благороднейших семейств. Болтают всякое. Многие уверяют, что Зигфрид в самом деле страдал неким душевным недугом. Я этому не верю. В общем, отец посадил его под замок, и лишь смерть тирана дала ему свободу.
Это и есть дядя Зигфрид, которого ты наверняка приметил в обществе и слышал, как остроумно он обменивается репликами с тем или иным ученым мужем, которого сам разыскал. Благородные господа не скрывают, что лишь скрепя сердце терпят его общество, за что он им воздает сторицей, да так явно, что им лучше было бы отступиться. Правда, когда он заводит речь о таких